Ноктуарий. Театр гротеска
Шрифт:
«Но почему же дверь была открыта, если он упал с лестницы», – озадачился позднее патер Миткевич. Полиция заподозрила неизвестного грабителя – одного или даже нескольких. Мотив мести, взятый в разбор поначалу, был отметен сразу после беседы со священником. Сама идея о том, что такому серому человеку кто-то станет за что-то мстить, казалась неправдоподобной и ни на чем не основанной. В любом случае грабить его никто не собирался – мужчину забили до смерти, вероятно, его же тростью. Позднее было установлено, что труп был осквернен, но это была не трость, как думали вначале, а что-то куда более длинное и грубое, нечто вроде метлы, вероятно очень старой, расщепленной и прогнившей.
Но они никогда не найдут ее там, где ищут.
Чудо сновидений
Идеальный уход из жизни я видел драмой, подготовленной странными знамениями, обрисованной снами и наваждениями, взращенной в атмосфере тонкого страха – но давшей всходы в короткий час, как какой-нибудь ядовитый гриб в запущенном подвале…
Что-то странное приключилось с лебедями, которые гостили в поместье Артура Эмерсона вот уже много лет кряду. Конечно, он мало знал об их повадках и не смог бы наверняка сказать, в чем именно состоит странность их поведения, где отклонились они от своих инстинктов, – но он ясно понимал, что отклонение все же есть, пусть едва заметное. Эти птицы, приевшиеся с течением времени, как и все остальное, наполнили его чувством почти забытым – удивлением.
Тем утром они собрались в центре озера, над тихими водами которого парил молочно-белый туман. Пока Артур наблюдал за ними, лебеди не рисковали причалить к заросшим травой берегам. Всякий из их четверки – а ровно четверо их и было, – двигался своим особым курсом, как бы в угоду некоему бесу противоречия. Затем их гладкие, призрачные формы разворачивались с грацией механических игрушек и возвращались в некую условную точку сбора. Еле заметно кланяясь друг другу, оказывая некий безмолвный жест признания, лебеди вдруг вытягивали свои гуттаперчевые шейки, обращали оранжево-черные клювы к густому туману и наблюдали за чем-то в его клубах. Их крики звучали так странно – ничего похожего на обширных землях сего уединенного поместья Артур давно уж не слыхал.
Он задумался, не тревожит ли лебедей нечто незримое. Стоя у высоких окон и глядя на озеро, он подметил, что Грефф, слуга, спустился к берегу и разведывает обстановку. Не поселился ли в близлежащих лесах некий хищный зверь? Возможно, размышлял он, ведь дикие утки, птицы неказистые и невыразительные, но неизменно хозяйничающие в озерных окрестностях и заявляющие о себе хоть бы и громким кряканьем, куда-то исчезли. А может, туман был всему виной – необычайно густой, почти непроглядный в то хмурое утро.
Остаток дня Артур Эмерсон провел в библиотеке. Время от времени его навещала черная кошка – отчужденный, похожий на призрака обитатель поместья. В конце концов она уснула на подоконнике, пока ее хозяин расхаживал среди стеллажей с бесчисленным множеством собранных лет за пятьдесят и до сих пор неучтенных томов.
В детстве собрание книг на темных полках библиотеки ничего особенного из себя не представляло – большую его часть он дарил или уносил на растопку, освобождая место для новых приобретений. Он был единственным ученым в длинной череде наследников рода Эмерсон, предпочитавших торговлю науке; был он также и последним из них. В случае его смерти дом переходил в распоряжение дальнему родственнику, чьего имени Артур даже не знал, как не знал и лица, да и особо этим не интересовался: примирение с собственной непоследовательностью, как и со всем земным, было позицией, которую он воспитывал в себе всю жизнь с превеликим успехом.
В молодости он много путешествовал – зачастую по нуждам академическим. Его научные интересы тяготели к этнологии, но на стыке с эзотерикой. В разных уголках мира, казавшегося ему теперь ограниченным и внушающим чувство клаустрофобии, он стремился удовлетворить врожденную тягу к разоблачению причудливой, шокирующей даже загадки бытия. Артур Эмерсон вспоминал, что, когда был ребенком, ему казалось, что окружающий мир вмещает в себя гораздо больше, чем принято видеть. Это чувство невидимого часто напоминало о себе в моменты созерцания розового свода чистых небес над сбросившими листву деревьями или долгое время простоявших закрытыми комнат, где пыль возлежала слоем на старых картинах и мебели. Для него, впрочем, эти маски скрывали пространства совершенно иной природы. В таких воображаемых или божественных сферах царил разлад – трепещущий вихрь, опровергающий относительный порядок зримого.
Только в редких случаях он мог проникнуть в эти невидимые пространства, и всегда неожиданно. Поразительный опыт такого рода имел место в его детские годы, когда он наблюдал с холма за плывущими по озеру лебедями. Возможно, именно их неторопливое скольжение по воде повергало его в легкий транс. Конечным эффектом, однако, служила не безмятежная кататония гипноза, но бурный полет сквозь искрящиеся врата, распахивающиеся прямо в воздухе. За их порогом его ждала калейдоскопическая Вселенная, состоявшая лишь из многоцветных изменчивых первооснов вроде света или воды, где само время не существовало.
Вскоре он стал исследователем тех туманных краев, на чьем существовании настаивают лишь мифы и легенды, – мест сокровенных или противоречащих здравому смыслу. В его библиотеке было несколько книг, написанных им самим – своеобразная хроника прижизненных навязчивых идей: «На задворках Рая», «Забытый мир итальянских коммун», «Учение о Тайных Богах». Долгие трепетные годы его тяготило подспудное подозрение, что невероятных масштабов пласт людской истории – один мазок кисти на подлинном холсте исчислимого временем бытия. И как возвышало то чувство, что собственная быстротечная жизнь – лишь микроскопическая часть того, что само по себе – жалкий обрывок бесконечного полотна! Каким-то образом ему надо было освободиться из темницы своей жизни, шагнуть за грань. Позже, однако, он сломался под тяжестью своего стремления, и по прошествии многих лет единственной тайной, которая, казалось, была достойна его интереса и изумления, оставался тот несказанный день, что возвестит его персональную вечность, день, когда солнце не поприветствует его.
Достав с высокой полки массивный фолиант, Артур Эмерсон направился к загроможденному рабочему столу, дабы выписать кое-что для своего труда – скорее всего последнего, с рабочим названием «Династии, обращенные в прах».
Ближе к ночи он решил взять передышку и подошел к оконному выступу, где в сгущающихся сумерках спала кошка. Ее бока для спящего существа вздымались как-то чересчур энергично, она издавала странноватый свистящий звук – непривычное мурлыканье. Кошка открыла глаза и посмотрела вокруг, как обычно делала, когда хотела, чтобы ее погладили, но как только Артур Эмерсон положил руку на гладкую черную шерсть, она его поцарапала, потом спрыгнула на пол и выскочила из комнаты. А он остался, глядя зачарованно, как стекает по руке кровь.
Весь этот вечер он чувствовал себя беспокойно, глубоко не в ладах с атмосферой каждой комнаты, в которую он входил и почти сразу же покидал. Он бродил по дому, твердя себе, что просто ищет свою черную питомицу, хочет узнать, что с ней не так. Но этот предлог все время забывался, и тогда Артуру Эмерсону стало ясно, что он ищет что-то куда менее осязаемое, чем сбежавшая кошка. Эти комнаты, какими бы высокими ни были потолки, ввергали в клаустрофобию. Его шаги, эхом отдаваясь в длинных освещенных коридорах, походили на перестук костей. Дом стал напоминать музей тайн.