Ноктюрн Пустоты
Шрифт:
Он задохнулся. Сделал паузу. Потом произнес слова, которые подхватили газеты, ставшие ключевыми в его дальнейшей судьбе:
— Я ненавижу, глубоко презираю всех вас. Я всегда чувствовал себя заложником в стране, где я родился и жил.
Слово «Нет!» возродилось вновь: на этот раз оно было начертано на самых крупных объектах — на небоскребах, складах, торговых центрах, аэродромах. Их обходили и объезжали стороной. Возле надписей-символов дежурила полиция.
Обыватель взбесился. Отчаянно, до самого дна, до глубины «души». В разговорах и спорах самым популярным
В душе я защищал Эдинтона. Защищал от нападок самого себя. Если бы я потерял брата, как бы повел себя? Взрывать или не взрывать? Конечно, как всякий цивилизованный человек, решил бы не взрывать! У меня не было братьев. У меня от всей семьи остался сын. Я — против крайностей, я — за себя, за наше с сыном будущее.
Неужели этот чудак верит в освобождение миллионов соотечественников?
Телекомментарии о предстоящем суде сопровождались кадрами моего репортажа о Большом Джоне, ранившими Эдди портретами матери, сенсационными фотографиями репортеров. Можно лишь представить, как был взбешен Эдди, как поддержал его горячий приятель-француз.
«Заткнем им глотки! Сделаем — мертвыми! Запустим каяться в преисподнюю!..»
По тысячам телеканалов Америки, других стран идет круглосуточно этот вопль!
Не на кровожадность, не на инстинкт современного дикаря работал я всю сознательную жизнь! А получилось так, что шел в общем русле… Получилось, что, прежде чем потерять весь остальной мир, я потерял своих близких.
«Берегись, черномазые!» — кричал Эдди, выезжая из-за угла.
В чем была моя главная в жизни ошибка? Почему я, стараясь уберечь от этого мира сына и жену, подвел их под роковую черту? Чем я лучше тех, которые орали и орут на весь мир «Убей его!»?
Эдди припарковал машину на узкой улочке метрах в пятистах или шестистах от здания суда. Он вкатил в своей коляске на место шофера, привязался ремнями и терпеливо ждал час или полтора.
Гастон Эрве, дежуривший на углу, подал условный знак. Машина мягко вырулила на середину улицы и сорвалась с места, она сразу давала скорость двести километров в час. Неизвестно, как оказался в ней рядом с Эдди его приятель Эрве.
«Смерть им!» — кричал, как рассказывают, Эдди.
Все остальное решилось в секунды.
Скорость гоночной машины была огромной. Никто не ожидал, что она появится вдруг на площади суда, где в оцеплении полиции разгружался тюремный фургон. Люди, которые были на площади, — обычные прохожие и полицейский кордон — вдруг ощутили стремительное приближение самой смерти, оглянулись, бросились врассыпную. Прямо на них неслась черная машина, на которой восседало нечто очень знакомое — с бледным лицом и длинными волосами, напоминающее оттиски старых гравюр, неотвратимо страшное, что заставило охрану броситься из-под наезжающих колес.
На площади перед лестницей суда остался одинокий тюремный фургон. Из него как раз выходили, жмурясь после темноты замкнутого пространства, заключенные. Был полдень. Солнце залило площадь, оно слепило, раздражало, воодушевляло.
Первым вышел Рэм Эдинтон — дирижер дюжины, молодой знаток старого детства Америки. Он вышел на ослепительно белое пространство, вскинул голову и увидел близко черную машину с кроваво-красными буквами «ЭДДИ».
Позже неоконченные блюзы Эдинтона издадут отдельной пластинкой. Ее моментально раскупят, снова оттиражируют и присудят специальную премию автору; но ни Эдинтону, ни Эдди не будет эта сенсация щекотать нервы.
Эдди узнал Эдинтона: сколько раз он видел в документальных кадрах это выразительное темное лицо. Казалось, оно чуть просветлело… Но главарь террористов, убийца, композитор взрывов не попятился, не упал, не шарахнулся в сторону. Наоборот! Он сделал шаг навстречу Эдди. Казалось, он впервые услышал всеобщий клич, который с детства звучал вокруг, — «Убей его!». До сих пор он понимал его по-своему: мучился, переживал, искал пути отмщения, пока не пришел к мысли, что надо отомстить всему миру. Теперь он понял все, когда увидел в нескольких метрах от себя стальной бампер и белое, в обрамлении летящих волос лицо почти своего сверстника; понял и сделал наконец-то выбор в этой жизненной неопределенности — сделал шаг вперед, навстречу Эдди.
Стальной бампер искорежил фургон, опрокинулся, замер у самого края тротуара. На мостовой остались лежать трое: Рэм Эдинтон, Пол Остерн — трубач его оркестра и Эрнст Джонсон — ударник. Двое — черных, один — белый. Белый вышел из фургона третьим.
Эдди, Эдди, что ты наделал?!
Через секунду, когда все пришли в себя, началась кутерьма: полиция, «скорая помощь», репортеры, уличная толпа.
Я заявил Боби, что размозжу голову любому, кто посмеет появиться в госпитале.
Никто не появился.
Пресса неистовствовала. Портреты Эдди, описание его юношеских увлечений, вновь реставрированная история с Большим Джоном печатались на первых полосах. Несколько метров пленки кинолюбителя, запечатлевшего происшествие у здания суда, обошлись телевидению в крупную сумму. Никто ни словом не упомянул, что Эдинтон и его группа не причастны к взрыву такси. Сын мстил за гибель матери. Само собой разумеется, что «чертова дюжина» была наказана по заслугам.
Меня пригласили к видеофону. На экране был косматый кандидат в президенты страны Уилли.
— Привет, Бари! — прогремел сенатор из динамика. — Как там наш молодчина Эдди? Надеюсь, вы не падаете духом?
Я объяснил, что состояние сына тяжелое.
— Ваш Эдди — кумир молодой Америки, национальный герой! — заявил Уилли. — Передайте ему, Бари, когда он придет в себя.
— Он убийца невиновных людей, сенатор, — ответил я.
Я повторил фразу из газетного интервью Голдрина. Для него теперь все предельно ясно: Эдди — убийца, Эдинтон — национальный герой.
Уилли нахмурил брови.