Нонкина любовь

Петров Ивайло

— Я слышал, что ваша ферма лучшая в околии и пришел поучиться кое-чему.

Дед Ламби сразу полюбил парня. Как всякий охотник поболтать, он искал себе слушателей, а лучшего, чем Калинко, трудно было найти. Старик важно водил его по ферме и с чувством превосходства знакомил с мельчайшими подробностями выращивания свиней; потом он заводил свои бесконечные забавные рассказы, которые Калинко терпеливо и с большим почтением выслушивал до самого конца. Но больше всего пленил он деда Ламби своей музыкой. Калинко пел и играл на аккордеоне с тем чудесным проникновением таланта-самородка, которое называется божьим даром. Сколько раз проливал слезы дед Ламби над его грустными, подкупающими песнями, сколько раз по вечерам Нонка засыпала под волшебные звуки его аккордеона. А какой красивый этот Калинко! Волосы черные, как воронье крыло, голубые, чистые и глубокие глаза, детская, невинная улыбка, тихий,

бархатный голос и женственно-мягкая, артистическая душа. Он стал очень часто приходить на ферму, проводил здесь целые часы и иногда засиживался до полуночи. Скоро Нонка догадалась, что не интерес к работе, не приятные разговоры деда Ламби привлекают Калинко, а она сама. В каждой его песне, в каждом взгляде угадывала девушка невысказанную любовь, а бывали минуты, когда казалось, что он готов был ей открыться. Нонка не знала как держать себя с ним. «Почему я не могу полюбить его? — спрашивала она иногда сама себя. — И красивый, и добрый, и милый, а сердце мое закрыто для него». Много вечеров его песни волновали ее и будили в душе сладкие мечты, но стоило только сомкнуть глаза, как перед ней вставал образ другого мужчины, сильного, беспокойного и властного. Молчаливое ухаживание Калинко мучило ее и, разговаривая с этим тихим и красивым парнем, она всегда испытывала странное чувство неловкости и вины перед ним. И теперь, видя, как нерешительно он идет, Нонка сразу угадала женским чутьем, что в этот вечер Калинко объяснится ей в любви. Она прервала нить своих размышлений и обернулась, чтобы посмотреть, кто сел на стул слева от нее. Это был Петр. Нонка успела заметить только белый воротник его рубахи и ярко-красный галстук и, быстро отвернувшись, стала смотреть прямо перед собой. Она много раз переживала в воображении эту встречу, но не ожидала, что почувствует такую слабость, от которой закружится голова, захватит дыхание, потемнеет в глазах. Танцующие пары, разноцветные бумажные гирлянды, украшающие зал, большие плакаты по стенам, написанные крупными, яркими буквами — все слилось в пестрое пятно, и она уже ничего не видела перед собой. «Какая я жалкая, почему я трепещу, как лист, перед этим человеком!» — говорила она себе с укором и в то же время чувствовала, как кончики ее пальцев горят и дрожат.

— Здравствуй, Нонка! — сказал Петр.

— Здравствуй! — ответила она изменившимся голосом и попыталась посмотреть на него, но не хватило смелости.

— Как поживаешь?

— Спасибо, хорошо.

Петр наклонился к ней, и его дыхание обожгло ей щеку.

— Что же ты так уединилась? Я, кажется, помешал вашей встрече с этим парнем? Он шел к тебе?

— Да нет… не знаю…

— Ну, раз так, дай-ка я посижу с тобой, поговорим. — Усевшись возле нее, Петр спросил:

— Ты не танцуешь?

— Танцую… но… еще рано…

— Хорошая сегодня вечеринка! — сказал Петр. — А ты, кажется, редко сходишь в село?

— Когда есть время.

Петр спросил еще, как идет работа на ферме и, слово за словом, начал рассказывать о своей службе, о темных страшных ночах, когда он стоял на посту. Слушая его, Нонка не могла отделаться от тяжелого неясного чувства, которое ее угнетало и сковывало.

Она была поражена спокойным поведением Петра. «Как он спокоен, смотрит так, будто сто раз уже разговаривал со мной, будто я уже в его руках!» — подумала она и даже почему-то обиделась. Петр на минутку замолчал и стал смотреть на сцену. Нонка, наконец, осмелилась взглянуть на него. Слегка выдающиеся скулы с играющими, по словам Раче, желваками выдавали глубоко скрытое внутреннее напряжение. В очертаниях его носа с маленькой горбинкой и плотно сжатых губ было что-то резкое, властное, почти хищное. «Твердый, непреклонный человек!» — подумала Нонка, и вдруг сердце у нее дрогнуло от безотчетной гордости, что он такой твердый и непреклонный. Они пошли танцевать. Петр взял ее руку правой рукой, а левой — прижал к себе и легко понес в своих объятиях. Сначала она не слышала музыки и старалась попасть в такт, следуя за движениями Петра, не понимала того, что он шептал ей на ухо, а только чувствовала его дыхание, от которого горячая дрожь пробегала по телу. Ей казалось, что она не касается земли, а носится в сладостном упоении какого-то счастливого сна… Вечеринка кончилась поздно. Петр и Нонка остались до конца. Они оделись, прошлись прощальным маршем по залу и только тогда отправились домой.

Ночной мороз стягивал кожу на лице у Нонки и серебрил инеем усики Петра. Их шаги звонко отдавались в светлой тишине ночи. Они дошли до Нонкиных ворот и остановились. Нонка, взволнованная и возбужденная, не знала, что ей делать — постоять еще немного или войти в дом.

— Когда мы опять увидимся? — спросил спокойно Петр.

Острый и, как ей показалось, суровый

блеск его глаз кольнул ее, и она неопределенно ответила:

— Не знаю, как случится.

Она отступила на шаг, но Петр неожиданно схватил ее за руку повыше кисти и резко притянул к себе… Нонка успела отвернуть лицо, но острое прикосновение его холодных колючих усов обожгло ей щеку. Она, как мячик, отскочила на самую середину двора и, сдерживая бешеное биение сердца, крикнула:

— Спокойной ночи! Спасибо, что проводил!

Петр постоял с минуту у ворот и, ничего не ответив, пошел вниз по улице. Нонка долго стояла на крыльце, прислушиваясь к его затихающим шагам, а сердце у нее билось, билось.

Нет тебе больше покоя, девичье сердце! Ветерок ли зашепчет в пшенице, жаворонок ли зальется в синем небе, река ли зашумит под ветвями ив, — ты, сердце, будешь биться от счастья и замирать в сомнениях и догадках!

Милые девичьи глаза! Уж не сомкнуть вам черных ресниц в безмятежном сне! Ночи теперь будут долгими, бесконечными, подушка — твердой, как камень; звезды станут его глазами, луна — его лаской.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Подул южный ветер, и сразу потеплело. Толстый снежный покров подтаял, разлезся, как прогнившая рубаха, и обнажил жаждущую, трепещущую плоть земли. Тяжелый серый свод неба стал как будто выше, и с него сквозь серую пелену туч, как сквозь занавес, проглядывал мутный лик солнца. А южный ветер, такой тихий и кроткий, незаметно, но жадно поглощал последние остатки твердого, как камень, снега.

Однажды ночью тетка Колювица проснулась очень рано. Она нарочно тяжело перевернулась на другой бок, чтобы разбудить мужа, но он, чуть приоткрыв рот, спал так крепко, как никогда. Его нос издавал тонкий и протяжный свист, как будто там сидел сверчок. Размышляя о том, как разбудить мужа, тетка Колювица приподнялась с подушки и посмотрела в окно. По стеклам широкими полосами стекали струи воды. Она встала и подошла к окну, протерла рукавом рубахи стекло и посмотрела во двор. Густой, плотный мрак покрывал все. Вода, журча, стекала со стрех. Сквозь щели в окне в комнату проникал кисловатый запах влажной земли и деревьев. Тетка Колювица вернулась на кровать, забралась под одеяло и настойчиво позвала:

— Коля, ну Коля же!

— А! — дядя Коля громко всхрапнул, захлебнулся и продолжительно закашлялся. — В чем дело?

— Стаял весь снег.

— Что там еще случилось?

— Говорю тебе, за ночь весь снег стаял.

— Ну и пусть себе тает на здоровье!

— Не к добру это. Хлеба вымерзнут.

— Ну вот еще, вымерзнут! — ответил все еще сквозь сон дядя Коля. — Если еще продержится такая погода…

— Может продержится, а может и нет. А если ударит мороз, смотри, чего доброго…

— Молчи, давай поспим еще часок. Что это ты растарахтелась, как пустая бочка!

— Так ведь уже день на дворе, куда ж тебе еще спать, — сказала тетка Колювица и всем своим телом повернулась к нему. Хотелось ей рассказать мужу свой сон, но она не знала, как начать.

— Ох, не знаю, Коля, от погоды ли или от чего другого, только с каких пор уже не могу сомкнуть глаз и все верчусь.

— А мне кажется, что ты ни разу даже не шевельнулась, — неохотно промямлил дядя Коля.

— Я не двигалась, чтобы тебя не будить. А если б ты только знал, какой ком засел у меня в груди и так и душит. А какие страшные сны мне снились! Не дай бог другой раз такое увидеть!..

Она замолчала, ожидая, что скажет дядя Коля, но он не отозвался. Сверчок опять засвистел у него в носу. Тогда тетка Колювица слегка ткнула его, будто устраиваясь по удобнее, и прижалась губами к самому его уху.

— Боже, боже, вот так сон! — и она даже попробовала улыбнуться. — Снилось мне, Коля, что Нонку крадут, а она кричит, кричит так, что у меня сердце кровью обливается. Петр ее выкрал. Пинтеза сын. Она плачет, разрывается, а он оскалил белые зубы, смеется. Я просто чуть с ума не сошла, черт бы его побрал.

— Ну и что ж, украл он ее? — спросил, помолчав немного, дядя Коля и заворочался.

— Украл, проклятый, утащил, как волк овечку.

— Ты, уж действительно, все какие-то сны видишь. Только не бывать этому, — проворчал он хриплым голосом и зевнул. — Ты, право, к старости совсем стала выживать из ума. Вот уж голова садовая! Нашла, какие сны видеть.

Тетка Колювица обиженно замолчала. Как заблудившийся во тьме путник, ощупью искала она дорожку к сердцу мужа. Она знала его характер и не решалась говорить с ним прямо. Он, уж как скажет что-нибудь, так, как ножом, отрежет. Потом, может, и хочет отказаться от своего решения, да стыдно. У самого вся душа измается; ходит он, охает, но не скажет: не прав я. Таким он всегда был. От своего не отступит, другого не послушает.