Нора Баржес
Шрифт:
Она заметила, как Риточке кто-то звонил, но та не подходила. Звонки были настойчивые, и она узнала по ним Павла.
Конечно, меня должно настигнуть то, чем обычно других настигаю я.
Она пришла домой глубоко за полночь.
Павел сдулся от ожидания и метался в агрессии.
Я больна, – сказала Нора.
Это не новость, – ответил он.
Пожалей меня, – прошептала она.
Не за что, – прошипел он.
Что ты хочешь от Риточки? – спросила
Завладеть ею тебе на зло, – это была пуля, она ранила почти смертельно.
Ты дурак, – Нора стала отвечать прямолинейно, что было противоположно ей по сути. Это означало, что с ее сутью что-то приключилось, возможно, что-то очень плохое.
Трахну и мы квиты, – сказал он уже по-доброму, видя, что какая-то новая беда все же есть.
Он подошел к ней и почти подхватил ее, падающую на пол.
Она чувствовала, что он ее держит.
Бедная моя Норочка, – сказал он почти любовно.
Он поднял ее на руки и отнес на свой диван. Он снял с нее волшебной красоты черные замшевые сапожки и закутал в плед. Он принес ей чаю и сел рядом. Закурил ей сигарету, которую она так и не смогла выкурить.
Зачем ты хочешь мне отомстить? – спрашивала она, еле шевеля губами, – что тебе это даст? Я ведь и так страдаю больше некуда.
Он знал, что не должен позволить себе жалости.
Всякий раз, когда его большое мягкое сердце жалело ее, она чавкала этим сердцем, и он миллионы раз клялся себе не забывать этого.
Но ему было приятно, что он большой и сильный, умный и удачливый, что у него столько здорового аппетита, а она тает, истончается, и в его воле добить ее еле заметным движением сильной руки или дать ей жить.
Я хочу не отомстить тебе, а наказать тебя, – он, наконец-то, кажется, стал выкручиваться из нелепой истории, в которую загнала его Нора, и от этого ощущения голос его звучал по-отечески доброжелательно и могущественно. – Я же как мужчина должен следить за порядком. А так, если ты станешь гулять с девками, а я даже не смогу тебя окоротить, что же я за мужик, хозяин, отец семейства?
Он улыбался.
Она умирала.
Для нее все непонятно. Она не понимает. Они в аэропорту: она, Нора, и с нею Павел, Анюта, почему-то напросилась поехать провожать Анюту и Валя.
Она не понимает момента. Она зачем-то отправляет Анюту в Италию, по простому недосмотру, от рассеянности. Вот она стоит рядом с ней абсолютно чужая, грубоватая, говорит все время по телефону, трется о Павла, Валя рыдает. Да какие наркотики, что за чушь, какому воспаленному мозгу это пригрезилось?
Она, Норочка, не удосужилась разобраться, она прошляпила, и вот они сидят теперь в ожидании очередного рейса нетуда.
Они была тогда на взводе. Им казалось, что они живут среди динамитных
Павел приобнимает ее.
Валя рыдает.
Она почти не слышит, так у нее гудит в ушах, какой-то моторчик, то ли душевный, то ли физический. Этот Кремер наверняка возбудится от анютиной юной плоти, это ведь наркотик – юная плоть, а дура Нина, конечно, подыграет ему, – подумаешь, история, Кремер как крекер, дозволен всем. Он же диетический!
Мы зря ее отправляем, – неслышно говорит она одними губами Павлу, – зачем мы это делаем?
Он не слышит ее, говорит ей на всякий случай, не волнуйся, мать, Италия еще никому не вредила.
У него звонит телефон, это Риточка, звонит что-то уточнить про выставку.
Как, и у тебя Риточка? – изумляется Анюта, выдергивая из отцовской речи уже известное ей имя. – Вы, случайно, оба не сбрендили?
Это другая Риточка, – врет ей Павел.
Риточки другими не бывают, – поправляет его Нора.
Анюта идет за кока-колой. Ей осточертело, страшно, не хочется уезжать, хочется уезжать, она рада отомстить всем тем, кто ее обижал своим отъездом, словно смертью.
Риточка справедливо хочет сделать каталог к выставке Кремера, ты ведь любишь делать каталоги, я сказал, чтобы она обратилась к тебе.
Нора любила делать каталоги. Это ее конек: собрать, систематизировать, безукоризненно точно описывать.
Приходит Анюта, ее дочь, дочь ее матери, бабушки, прабабушки, дочь целого народа. Нора отдает свою дочь каким-то эмигрантам, художнику и его жене, они будут гладить ее по голове, а она будет делать каталог его картин.
Ей нехорошо. Ее не простила бы бабушка и прабабушка. Она гадина, гнида. Он рекомендовал Риточке обратиться к ней, Норе, чтобы она сделала каталог Кремера, ведь Нора любит делать каталоги. Он дал ей рекомендацию, он рекомендовал Риточке ее, Нору.
Пашино лицо приблизилось, сделалось совсем плоским, светлые волосы упали на высокий лоб.
Она расстроилась из-за отъезда дочери, – сказал он. – Валя, помогите.
Они аккуратно подняли ее, слава богу, что Анюта не видела, как Нора падала на жесткий мраморный пол аэропорта. Повели ее в машину.
Бабушка не простила бы. Зачем тогда надо было копить душевную силу, твердо смотреть в глаза белобрысым патриотам, когда они бросали в глаза «жидовка», чтобы вот так обнаглевшая, распоясавшая внучка Норочка в норочке разменяла все на медяки Риточкиных волос?
В машине она не могла думать. Павел остановился у супермаркета, принес ей коньяку, она отхлебнула. Хотела наплевать на Павла, на эти толстокожие московские апельсины, а плюнула в бабушку. Как, зачем?
Анюта хорошо уехала?