Нора Баржес
Шрифт:
После того, как ее отмычка начинала действовать, люди уже не хотели обходиться без нее. Они становились счастливыми от ее действия в их замках. Они говорили ей о страсти, о желаниях, прокравшихся в их распахнутое нутро, которое, словно от хвори, начинало гореть и гноиться после этого. Потом, превращаясь в жертвы этой болезни, они проклинали ее, грозились расправой, грезили об ужасах, пытались своими ослабшими заклинаниями наслать на нее беды. Но разве она делала что-то не так?
Она не очень хорошо помнила эти финалы. Кто-то однажды сказал ей, что она хищница,
Она любила дневной свет, огни большого города, искры бенгальских огней.
Она любила солнце, а совсем не тех, кто боролся за него или болел от его ожогов.
Зайдешь к этому зануде завтра, а, цветочек? – ласково спросил ее милый Андрюша, как бы начальник, но скорее приятель, обладатель незаурядной коллекции клетчатых рубашек, нередко ласкающий ее волосы и целующий ее глаза в своей крохотной гипсокартоновой коробочке, именуемой кабинетом. – У нас ведь сроки, то есть времени вообще нет на всю эту суетню.
С радостью, – ответил Цветочек. Ей нравилось, что он называет ее «Цветочком», ей нравилось, что он ласкает ее иногда, но совсем не грязно, не пошло, не липко, а так же, как это делает обычно она сама. Она чувствовала, что Андрюша никогда не перейдет границ, что эти ласки происходят так, как происходят в детстве, когда мальчик впервые за каким-нибудь дачным сараем смотрит на девочку и гладит ее, а она его.
Завтра пойду и принесу тебе контрактик, то есть денежки, – улыбнулась Риточка. – Я ведь цветочек Актинии, а актинии обожают таких морских коньков как этот твой Павел Барбос. Я правильно выучила его имя и фамилию?
Андрюша обнял и поцеловал ее. Он всегда так делал с девушками, которые отправлялись за деньгами – на счастье.
Баржес, – поправил он ее по-отечески.
Странная у него фамилия, иностранная, – хихикнула Риточка.
Да одессит он, набери в справочнике. Кстати, сделай, блеснешь знанием его исторической личности.
Если одессит, значит, от баржи, – снова хихикнула Риточка, – я его убаюкаю, и мы поплывем вместе по воле волн готовить выставку Петра Кремера.
Последнее время Павел много пробовал женщин. Двадцать третьего февраля началась в его жизни эта славная боевая эпоха и продлилась почти что до конца апреля. Началось все с пришедшей его поздравить электрической королевы – так все в офисе называли миссис Нойер. Она представляла крупнейшего итальянского производителя электроэнергии, для которого Barges and Co вот уже полгода разрабатывала какие-то переходники с чего-то одного на что-то другое. Всегда – яркие туфли на высочайшем каблуке, костюмчик от Мамы Моды и синяя блузка в белый горошек, и естественно – трехкаратник на безымянном пальце, потрясающий больше грома и молнии, вместе взятых.
Они уселись в белые кресла, что стояли поодаль от письменного стола, они опустили ноги на персидский ковер, они сделали по глотку Напитка Отменного, хрустнули орешком. Почти что детский румянец, сверкающий на щеках миссис Нойер, разжег в Павле мужской интерес с этим туфлям, вырывающимся
Павел нашел ее жестковатой. Закуривая постфактум, он даже подумал: «Правильно говорят, у каждой хозяйки свой борщ». Мысль странная, словно предполагавшая, что этих женщин, которых он начал пробовать, для него кто-то готовит.
Следующей была сорокалетняя Мила, из бухгалтерии, от которой полгода назад ушел муж. Она, конечно, намекнула о случившемся своим товаркам, и те пришли в состояние паники, потому что теперь Милка зазнается и будет на всех доносить, а потом еще и вырастет по службе и упадет по дружбе. Мила, наоборот, была какая-то разваренная, рыхлая, слишком мягкая что ли. Слишком много капусты в ней – так обобщил для себя впечатление Павел. В этой простонародной мягкости и незамысловатости он нашел скорее тяжесть и тоску, нежели приятное расслабление и успокоение.
Потом последовала секретарша Настя, двадцатилетняя с проткнутым голым пупком, прыткая и гибкая, разбитная, но совсем не дура. Настя ему понравилась больше двух предыдущих, хотя в ней со всей ее гибкостью присутствовал какой-то запах, который его отвращал. Как в баранине, которую он не любил. Баржес даже поделился этим ощущением с Майклом в последнем электрическом письме, на что тот ответил, что это бред полный, и что от современных девушек всех пахнет одинаково, гелем для волос, шампунем, дезодорантом и кремом. Уж современные маги парфюмерии над этим потрудились – добавил он, воткнув в финальную строку рожицу с двоеточием вместо глаз…
Каждый раз, пробуя новую женщину, Павел ощущал страшную тоску по Норе. Она-то правильно пахла, их тела всегда защелкивались на специальный замочек, ему хорошо было быть с ней одним целым, она была ему именно что по вкусу.
После каждой измены, которая, конечно, даже Норой не была бы признана за таковую, Павел понуро возвращался домой, сверяя домашнюю реальность со своими дневными ощущениями. Они не были близки, он даже и не думал об этом, но, обнимая ее или ложась с ней рядом минут на 15–20 перед тем, как пойти спать в свой кабинет, он примеривался к ней и понимал, что она и есть то самое, что ему нужно, а к тому, дневному, экзерсису он не привыкнет никогда.
Нора раньше иногда бывала у него на работе, забегала по какой-то надобности, обычно за деньгами, и по удивительному совпадению видела мельком всех троих конкурсанток на свою роль, дожидаясь в приемной, пока Павел освободится.
Нойер она обдала критичным взглядом с головы до ног. «Жестковата» – мелькнуло у нее в голове. Дебелая Милка показалась ей квашней, а Настюха, секретарша, глянула на нее таким полным тупости овечьим взглядом, что Нора даже не удосужилась мысленно обозвать ее надлежащим именем.