Нора Баржес
Шрифт:
Как с ней поступить?
Ей стало опять тяжело, как было тяжело всю жизнь, до Риточки.
С ней – никак.
Она не только уколола Риточку, на ходу придумав Идальго – так Нора мгновенно окрестила новобранца, которого отправила на войну против Риточки и Павла за свои интересы – но и передала привет Паше. Он тоже клюнет, она знала, он решит, что вот она правда, есть некий Идальго, и потеряет к Риточке интерес.
Все так и получилось. Пока Нора раскладывала каталог Кремера, в этом порядке, другом, третьем, ставила цифры под слайдами, придумывала к каждой из картин правду и ложь, много и вкусно переписываясь по этому поводу с Кремером, который за такое внимание
Нора настроила Кремера против Риточкиных услуг.
Кремер попросил Павла не делать из его выставки свальный грех сведения счетов.
Павел обиделся.
Нора делала каталог с удвоенным вдохновением, и Кремер назначил ей за него личный гонорар, потому что захотел иметь такой каталог-оду себе независимо от выставки.
Нора была с Павлом не просто мила, но нежна. Он спросил ее о некоем Идальго, Риточка сказала ему об испанском эксперте, которого Нора планирует привлечь.
Идальго – это рыцарь, а не эксперт, – поправила она его.
Она уговорила его поехать вместе проведать дочь.
Он был тронут и согласился.
Риточке он сказал, что пока работу надо притормозить до их возвращения из Италии. Работу, а не прекрасную дружбу, которая не зависит ни от каких тупых личностей. Так он выразился.
Он обедал с ней дважды, и во второй раз она так волновалась, что повела себя фривольно.
Он не дошел до конца в сближении, но дошел довольно далеко в машине перед ее подъездом, как сделала когда-то Нора, когда он их впервые увидел вместе.
Риточка на работе вообще ничего не сказала, сделав вид, что подготовка выставки продолжается.
Нора соблазнила его в тот же вечер, хотя, как всегда, недомогала, но соблазнила уверенно.
Каждый двигался как мог.
Но умирала только Нора.
Как в недавнем январе, они паковали чемоданы.
Он поглядывал на неловкие норины движения, словно движения вывихнутых рук, думал о том, что она возбуждает его по-прежнему, что он еще молод и полон сил. Риточка нравилась ему все больше волшебным ощущением легкости, которое происходило из золотистого цвета ее глаз, он чувствовал от всколыхнувшегося интереса к женщинам эдакую мужскую веселость мысли. Перспектива попить волшебного кьянти с видом на божественный закат в Палермо будоражила его и наполняла сердце сладким предвкушением давно заслуженного отдыха.
Ты что больше всего любишь? – спросила Нора просто для заполнения паузы, но при этом демонстрируя Павлу свою прежнюю заинтересованность в нем.
Я люблю наслаждаться женщиной, глядя на море.
Они уже три недели жили без Анюты, Павел расслабился, позволял себе шутить фривольно, сажать Нору к себе на колени, как он делал когда-то еще до рождения дочери, и с громким чмоканьем целовать в губы.
Господи, – охнула Нора, – когда же ты успел полюбить это? Мастурбировал пионером в Артеке?
Он не стал рассказывать, как они с Майклом ездили в Сочи, отдыхали там в старинном сталинском санатории с девочками, которые оказывали им услуги сексуального характера на больших белых балконах. Девочки ласкали их, а они сладко предавались всей полноте ощущений, глядя на гуляющую внизу под балконами морскую волну.
Это
Это было тогда мужское величие, кончиком своей крайней плоти словно приподнимающее, вздергивающее за макушку весь мир и ставящее его на место.
Это тогда был сладчайший из оргазмов и сильнейшая из свобод.
Он прекрасно помнил холодное и красивое личико его тогдашней – на три дня – девчонки. Она как две капли воды напоминала Эммануэль Синье, молоденькую жену Романа Полянского, которую он так удачно развратил за считанные годы. Она прекрасно работала, почти не говорила, чтобы не выказывать своего провинциального акцента, ела только зелень, Павлу даже становилось не по себе, когда он представлял себе, что творится в ее бедном желудке, наполненном пережеванной травой и вечным мартини.
Он всегда была на высоченных каблуках: на балконе, в спальне, ванной, на пляже, изящно валяясь рядом с ним на ароматном кипарисовом лежаке.
Подумав секунду над этим ответом, Нора встала с дивана, куда присела на секунду передохнуть, провела рукой по своим каштановым коротко стриженым волосам (под мальчика, опять подумал он), подошла к окну, закурила.
Ты опять куришь?
Я не понимаю, почему у тебя не получается всегда так точно и красиво изъясняться, так смело. Она сказала это почти искренне. Но, конечно, в первую очередь, чтобы польстить.
Он улыбнулся.
Он почувствовал тепло. Она – холодную волну, которую всегда вызывала в ней даже малейшая неискренность.
Мы опаздываем.
Да, мы опаздываем, я вижу. Сейчас закончу с чемоданами.
Он приготовился ждать и не нервничать.
Она – собираться, забывать, доходить до исступления и изнеможения. Вспоминать, расстегивать, возвращаться. Плакать от бессилия, глубоко затягиваясь.
Через 4 часа самолет в Палермо. Они еще никогда там не были, Кремеры переехали туда несколько лет назад, и они пока что так и собрались навестить их. Не было особой нужды. Она, конечно, пойдет по шмоткам! Италия же! Он стерпит, пойдет с ней и Анютой. Он будет хорошим папой, хорошим мужем, который стоит на пороге новых романтических отношений с молодой любовницей, но он верен себе, семье, дочери. В конце концов, в Италии все не так дорого. Это уже не будет соревнование в равнодушии, как в Другом Городе. Он будет великодушен, он же победил ее. Он зажал ее теперь, прищучил, она теперь кисочка и будет с ним мур-мур-мур. Он знал, что станет восхищаться Палермо, станет уважать его за древности и красоты, будет примерным примитивным туристом, будет послушно ходить с раскрытым ртом, испускать восторги, злить этим Нору. Будет по-одесски, с акцентом, с особенным причмоком, выражать восхищение. Теперь он завоевал право быть собой.
В Палермо не будет ветра.
Ничто не будет продувать мысли.
Богатство натуры и ее разнообразие, как и полное отсутствие и первого, и второго, возбудит чувства, включит воображение. Но в этот раз уже без изысканности и аристократизма, щекочущих нервы. Здесь будет оргазм с видом на море, он знает это, он предчувствует его. Он заставит Нору, полную противоположность Эммануэль Сенье, помочь ему, поработать на него. Она станет отдаваться ему лучше, чем в Других Городах, когда он брал ее, примеряющую шмотки, одним махом в коридоре их крошечной квартирки, под гул накатившей шоппинговой волны, просачивающийся сквозь тонкие стекла с улицы. Прямо перед зеркалом, она позволяла ему, это был их ритуал – еще раз и еще – до самого отъезда, но в остальное время они ходили по улицам как немые тени друг друга, она курила, он, как петух, вертел головой.