Нора Баржес

Голованивская Мария

Так он и ответит профессору Роттердамскому, мол, а не является ли новая любовь лекарством от безвременной кончины?

Является, – мгновенно ответило письмо, не дожидаясь, пока старый профессор проснется, наденет свои тапки и дошаркает до компьютера.

Но что делать с письмом?

Вариант зашевелился, – мелькнуло у него в голове. Что будет, если оставлю, и что – если выброшу?

Решил оставить на «рабочем столе», как наживку, как поплавок. Может, чего и клюнет на эту профессорскую мормышку?

Орфография

теперь живет в умных машинах, их головах, – горячилась Риточка, – и ее не надо учить, перекладывать в свою! Грамматические ошибки не призрак ущербного образования, неуважения, как ты выражаешься, а сбой программы, знающей, как писать!

Она написала письмо с ошибками, и нежный Андрюша чихвостил ее на чем свет стоит: адресат – почтенный и уважаемый банк – отказался от услуг конторы по производству праздников на том основании, что его сотрудники, видать, даже писать не умеют.

Что с выставкой Кремера? – рявкнул Андрюша.

Баржес только вчера вернулся, завтра у нас встреча, попрошу его оплатить по счетам. А каталог делаем, да еще какой!

Иди, работай! – рявкнул нежный Андрюша, – у тебя последнее время одни неприятности, учти это. Все вы сначала стараетесь, а потом наглеете! В Казахстан к маме захотела?

Риточка тряслась. Она дрожала, ступая по мягкому линолеуму коридора. Потом она, не чуя ног, ступала по твердому асфальту своими аккуратными узенькими ступнями, потом по мягкому бордовому ковру волшебного кафе, где они столько раз так волшебно с Норой обедали и куда она едва согласилась прийти на этот раз.

Норочка, ты обижаешься на меня, – проговорила Риточка, все еще трясясь, – но ты совсем не поняла, ты ошиблась, ты заблудилась в призраках, послушай меня!

Нора укололась об этот звенящий голосок, как будто и правда ударилась о призрак, холодный и шершавый, скользнула взглядом по медным кудряшкам, веснушкам, удивленно-грустному выражению глаз.

Решила все же удостоить разговора. От слабости и усталости презирать их всех постоянно у нее не было сил. Уступать было проще.

Нам, девочка, надо делать каталог, – пропищала она тоненьким голоском, – а остальное нам делать не надо. И тебе ни к чему, и мне лишнее. В моей жизни ведь уже все стоит на своих местах, ни одного неизвестного не осталось. А тебе еще мельтешить…

Норочка, – Риточка всплакнула. Ей было обидно, что нежный Андрюша так не нежно с ней обращался, что мудрая и глубокая Норочка так поверхностно с ней говорит, что все вокруг нее такие жестокие и сразу растопчут ее, как только она, лучезарная Риточка, споткнется о завихрения ветра или поперхнется золотым шариком собственного же света.

Норочка, тебе же не нравится, как все стоит на своих местах, вспомни, мы гуляли и слушали черного слепого музыканта и белую певицу с черным голосом? Ты ведь говорила о Чайке, о неизменности Чайки, неужели эта чужая жизнь, что ты каждый день пропускаешь через себя, и есть твоя Чайка?

Риточка

заговорила про Чайку, потому что помнила, что это было для Норы чем-то важным, интимным, она надеялась через Чайку дотянуться до Нориной искренности и прежней симпатии к себе.

Моя Чайка, – спокойно ответила Нора, – это превращать испорченные картины в неиспоренные и делать так, чтобы они по-прежнему висели на стенах. А наши с тобой трепыхания – это не Чайка, а отчайка! Кстати, тебе поработать бы непосредственно с Кремером: вот собранный мною каталог, все датировано и аннотировано, дальше твоя работа, посмотри все с ним и неси в типографию. Запиши его телефон, позвони, лети к нему. Я скажу, Баржес оплатит.

Нора больше не любила ее.

На прощание она посмотрела на некогда лучезарную Риточку и отметила про себя, что та изрядно подурнела.

Береги себя, девочка, – сказала Нора с фальшивой заботой. – И запомни: ничто не стоит твоих слез.

После ухода Норы Риточка осталась еще немного посидеть в кафе. Она достала маленький компьютерик, который всегда был рядом и готов служить, и принялась в его окошечке разглядывать картинки из каталога Кремера, чтобы хоть как-то отвлечь себя от грустных мыслей. Картины отвлекли ее. Прекрасный горный склон в синих закатных лучах солнца, деревушки вдали, люди в ярких одеждах, в одном из двориков парень и пожилая женщина потрошат гигантскую свиную тушу. Как у меня в этом городе, – невольно подумала Риточка. Или вот натюрморт. Белые цветы, похожие на сирень в полупрозрачной, цвета вод Тибра, ониксовой вазе, они цветут, отцветают, падают на скатерть с яркой вышивкой. Видна и обстановка комнаты, сервант с посудой, чьи-то военные фотографии, на скатерти рядом с вазой – женская рука с сигаретой, ногти некрасивые, рука не ухоженная. Норин текст под первой картиной: «Тоскана. Вечер. Италия, 2005». Под второй – «Военный натюрморт. Италия. 2007».

Могу я вас чем-нибудь утешить? – Риточка повернула голову на голос. Рядом с ее столиком стоял прекрасный юноша с копной светлых волос, словно сошедший с портретов Караваджо.

Меня? – переспросила Риточка и залилась привычным, легким, как ветерок, смехом. – Конечно!

Он легко опустился за ее столик, и через десять минут они уже о чем-то мило беседовали, попивая ароматное шампанское из запотевших бокалов и поочередно тыкая пальцем в экран, где послушно сменялись представленные полотна Кремера.

Караваджо нравилась Риточка. Он ласкал ее взглядом, и она вся расцветала от этих ласк.

Караваджо, подсевший за ее столик, любовался молодой натурой под мелькание кремеровских пустоватых, срисованных картин и даже не замечал этого мелькания, мысленно уже набрасывая дивные мазки, из которых, как из паззла, должен будет сложится портрет Ангела.

Он нашел, наконец, модель.

Похожую и порочную.

Но что поделаешь, ведь настоящие ангелы не позируют. Только порочные…

А Риточка позировала, позировала, забыв обо всем на свете…