Нора Баржес
Шрифт:
Или Риточке, на худой конец, Риточке. Чтобы вдохнуть ее легкости и сияния, чтобы создать внутри пикантный коктейль из змеиного яда жизни и божественных сладких нитей ее рассуждений. О порхании мгновений, о мелькании человеческих судеб, о взаправдашней жизни этих умельцев предавать и растаптывать таких как Нора, с ее смуглым, но безупречным цветением, с ее настоящим тягучим страданием и правотой. Ах, эти русские петечки, ах, эти еврейские боречки, Риточка обласкала бы их имена прикосновением своего язычка, сведя их тем самым до простых упоминаний, иллюстраций, примеров к настоящим большим Событиям и Помыслам.
Нора
Нора скучала по ее волосам, запаху веснушек, ее глаз застревал на календаре с Инфантами Веласкеса, на меди инфантовских пышных шевелюр.
Нора позвонила, это прихоть, – сказала она себе, – и я дам ей, этой прихоти, потрепать себя по щекам.
Они тут же встретились.
Валя едва успела метнуться, чтобы захлопнуть за Норой входную дверь, так стремительно она выбежала.
Нора тенью скользнула вниз по лестнице, через мгновение тряслась в попутной машине с чьим-то самовлюбленным отпрыском за рулем. Решил подвезти, петушок хренов! Ароматный майский вечер, Патриаршие пруды, скрип тормозов, резко взмывающая скорость послушного сверкающего автомобиля, дыхание распускающихся листьев, вперед, вперед, таков яд грусти, таково действие тоски!
Лифт, лестница, объятия.
Норочка, я так скучала по тебе. Ты была расстроена моим поведением, ну прости, прости.
Нежность заглушает расстройство. Ласки разглаживают звенящие нервы и позволяют взглянуть свысока на мир, делающийся прозрачным у подножья огромной кровати.
Этот шаг в сторону Норочка сделала, подавшись импульсу, но при этом очень продумано. Она утоляла не чувства, а печаль.
Недавно она бы просто пожаловалась Риточке на мальчиков из Мастерской, и они говорили бы, как говорящие люди, но теперь она просто запивала горькую пилюлю, подставляя голову для ласк, как подставляют ее парикмахеру или массажисту.
Я блудушка, – написала Риточка в электрическом письме своей школьной подруге. – Я сплю с супружеской парой, и с ним, и с ней, причем по раздельности, от чего, мне кажется, неприятности будет больше, чем от простого свального греха. Ты спросишь, зачем я это делаю? А не знаю, дорогая, от обычной привычки брать хорошее и не брать плохое.
Павел хандрил, у него воспалился вросший ноготь, и он требовал от своей еврейской жены примочек и охов с ахами.
Почки лопались, микробы весеннего гриппа поднимали головы, мир страдал и скрипел. Каждый спешил к нориным ушам со своей хворью, каждый нес свою весеннюю околесицу как ношу на алтарь норочкиного всетерпения, и она охала и поддакивала что было сил. Нора в таких
Это она могла.
Майкл ощущал депрессию. Роттердамский профессор писал ему письма о сути сущего, и он вот уже несколько недель всерьез полемизировал с ним, развивая в себе непривычное состояние ума и души. Он не хотел приникать к грудастой, он хотел знать доподлинно, от чего человек умирает, набитый дурными и испорченными органами, хотя рождается, как правило, целехонький и гладенький.
Я прошу только об одном, – писал Майкл Павлу, Норе, своей первой жене, от которой так глупо ушел, – помогите мне найти ответы на вопросы, почему я так поступал, а не иначе, отчего я выбрал такой маршрут, а не иной.
Обсуждения душевной болезни Майкла, развившейся в нем стремительно, стало темой многих телефонных разговоров, и для Павла, почувствовавшего в этой истории свой шанс завладеть всей компанией, настали важные времена.
Старина, – написал он как-то Майклу, интуитивно выбрав для этого хороший момент – накануне дня рождения, когда тот был ослаблен и возбужден одновременно, – ты не бедный человек и можешь позволить себе посмотреть на звездное небо над головой. Отойди от дел и езжай путешествовать на год или два. Путешествия – источник удивительных ответов. Не волнуйся, я позабочусь обо всем.
Он отравил ему в подарок коллекцию путеводителей, получив в обмен все необходимые доверенности на единоличное ведение дел. Кто знает, может быть, это и был долг настоящей мужской дружбы?
С наступлением тепла Галина Степановна все чаще сидела пьяненькая на скамейке у подъезда, с искренним любопытством наблюдая за входами и выходами обитателей дома, копошением воробьев в теплеющих лужах, жениханием голубей, стычками на прудах между милицией и знакомцами-забулдыгами. Она провожала взглядом, изредка заходясь в курительном кашле, молодящегося дипломата с уже новыми подругами, почерневшего лицом, видать, от какого-то недуга, разработчика космических летающих аппаратов. Она всегда приветствовала Павла, который изредка подкидывал ей небольших деньжат, ласковым «сынок» и никогда не здоровалась с Норой, бурча ей в спину почему-то «бусурманская дочь» или «кукушка лысая», имея в виду «высланную за правду» дочь Анюту.
Нора, сжав губы, длиной темной тенью проскальзывала мимо нее, произнося еле слышно тоненькое: «Здравствуйте, Галина Степановна!» Она аккуратно ступала дорогими туфельками на мокрый асфальт и уносилась по нему прочь легко и стремительно.
Павел мог запросто присесть на секундочку, прежде чем занырнуть в свое безупречное авто, протрубить красивым баритоном: «Ну что, мать, греемся на солнышке?!», даже приобнять. Дипломат почему-то дежурно рявкал: «Здравия желаю», но только когда был один, а когда с девушкой – словно не замечал, стараясь по-нориному пролизнуть. Разработчик здоровался сухо, по-советски презирая разложение личности, но, учитывая последние времена, в его глазах все же иногда мелькало снисхождение.