Нора Баржес
Шрифт:
А теперь как будто Нора с этим страхом переступили через ее барабанные перепонки, перепрыгнули через носовую перегородку и расположились, развалились в ней, делая все мысли двусмысленными, настроения переменчивыми, взгляды противоречивыми. Она даже как будто начала смуглеть, наша белобрысая Зайка, то ли от того, что страх примешивал к ее коже свой окрас, то ли потому, что стало проявляться побочное действие Норы.
Ах, простите, – забормотал доктор, – сделал вам, наверное, больно.
Ну,
Опаздываю на выставку, – пояснила она доктору свою поспешность. – Заморозка за два часа пройдет?
Значит, ты не пойдешь? – рычал Баржес, привычно метаясь по комнате. – Не пойдешь? Достойная месть. Мне, вбухавшему деньги в этого шута горохового только ради ностальгии по его затхлой квартире, где мы когда-то любили друг друга.
Нора, ты слышишь меня? За Риту что ли? Она тебе все разболтала, да? А что мне оставалось делать? Становиться инвалидом, импотентом, душевным уродом из-за твоей распущенности?
Отсутствие Норы на предстоящем открытии было равносильно публичной пощечине: все увидят, что ей на него наплевать. Все – Кремер, Нина, общие друзья, важные для него гости, эта дуреха Риточка.
Хорошо, что Анюта не видит этого сумасшедшего дома! А ведь я мог бы иметь множество детей, сына, наконец, не от тебя, от других женщин, и никогда не позволял себе этого, а ты все себе позволяла: девку завести, шмоток накупить, а меня презирала…
Он выл, он ревел, он бросался на нее, неподвижно лежащую под пледом в двух свитерах, с кулаками.
Что, больна?! Опять больна?! Ты издеваешься, издевалась и будешь надо мной издеваться.
В отчаянье он позвонил Кремеру:
Скажи ей, чтобы она пошла, она не идет.
Я учу речь, – ответил Кремер, – не мешай мне. Конечно, Нора придет, у нее же слово на открытии. И я должен ей передать… подожди, сейчас посмотрю что…
Баржес разбил телефон. Баржес вывалил из шкафа ее платья и грозился поджечь.
Я же говорила тебе, что нездорова, – тихо произнесла Нора. – Почему ты все время меня куда-то гонишь, зачем тебе быть пастухом, я же не ем твоей травы?!
Он рычал, клокотал слюной.
Ты никогда не ходила, у тебя всегда были отговорки.
Вот мой день рождения, мы купили билеты в оперу.
Вот мама приехала, мы отмечали первый поход Анюты в школу.
Вот мы с друзьями сняли лучший ресторан города и отмечали первый наш миллион денег!
Тебя нет, нет, нет, ты гримасничаешь, тебе недосуг.
Перестань кричать.
Так ты унижаешь меня, выставляешь посмешищем, да?
Перестань кричать, я умоляю тебя.
Она прогоняет его из комнаты.
Он входит, шаркает,
Он входит в носках.
Он входит в нелепой севшей сорочке, срывает ее, кидает на норин диван, поверх пледа и длинных ее темных ладоней.
Он замечает, что надел белье шиворот-навыворот.
Он кричит на позвонившую Риточку.
Что у тебя болит, живот, живот, говоришь?
На выходе он сталкивается с Валей.
Можно она посидит у Галины Степановны, ей с этой (кивок в сторону Нориной комнаты) очень тоскливо.
Ей можно. Он понимает. Он парень что надо.
Ему два квартала, но пробки, пробки ужасные.
Невозможно больше с ней. Куда это ведет? А ведь есть молоденькие животики, молоденькие шейки, и тогда и путешествия, и выходы в театры, и совместные поездки по делам. Ему за сорок, ей 25, как Риточке, как Верочке…
Какой такой Верочке? – удивился он своим мыслям. – Кто она такая? Может быть, скромная вера каждого мужчины за сорок, что в его жизни еще будет риточка?
Общество. Брат писателя, вдова композитора, сестра главы, собака пинчер, которую не пустили. Только ее и не пустили, но пустили безмозглых и красивых догов, милых спаниелей, пуделяш и, конечно, охотничьих и сторожевых, естественно, полукровок, ведь сторожевые сторожат, а охотничьи охотятся – борзо, легаво, гонче.
Движение по одиночке, движение парами… Вот здесь должна была быть Нора рядом с Кремером, но ее нет, вместо нее на изображении черная дырка. И здесь, рядом с директором музея – тоже дырка, и здесь, когда все двинулись по лестнице вверх под звуки гения, умершего триста лет тому назад. Она, Нора, тоже должна была встречать Кремера с каталогом в руках, словно с хлебом-солью, и опять, вот незадача, черная дыра, пустое место, отсутствие Норы.
Как всегда, от неловкости и безделья все начинают интересоваться вдруг чьим-то отсутствием: где Нора, что Нора? Перекаркиваются и не находят ответа, а Нора взаправдашняя, не та, которую потеряли на вернисаже, мечется по дивану под пледом в отчаянной боли, пытаясь дозвониться поочередно Павлу, Зайке, дозваться Валю, но ни гу-гу. Ей надобно доктора, а у них праздник, вернисаж, и телефоны все свичт-офф или только неслышно вибрируют, поглощая Норину мольбу о докторе, помощи, превращая ее порыв все-таки удержаться в злобу, отчаянье, бессилие.
Но есть на подхвате, наготове теплая Риточка.
Там, а не здесь.
Где надо жить и не надо умирать.
Она подхватывает каталог, она уговаривает Сенсеро Идальговича сказать пару слов о Кремере вместо Норы, о значении его таланта для большого куска суши, в смысле тверди, называемого Европой. Он соглашается, справляется, согретый плохим бордо, который разносят неумелые официантки, и хорошей русской барышней Люсей, которую он принес себе сам.