Нортланд
Шрифт:
Если представить, что ноги подгибаются от любви, можно успешно преодолеть большее расстояние из стыда. Странное дело, мне не хотелось сделать ему больно, как другим людям. Они не чувствовали боли, поэтому и мысль об этом была пуста, ничем не наполнена.
Что будет, подумала я, если стянуть с него фуражку. После обморока, как и всегда, на меня нахлынула легкая эйфория. Я засмеялась, но он не обратил на это внимания.
Он проводил меня до самой двери. Только когда ключ в замке щелкнул, он сказал:
— Приятного вечера, фройляйн.
— Благодарю вас за помощь.
Как будто задачки у доски порешали. Всем пять, все молодцы, а теперь, наконец,
Безопасность я любила еще больше, чем от меня того требовали. Я тяжело задышала. Так заканчивались не каждые мои свидания по карточкам. Если честно, обмороков было четыре за последний год, а свиданий где-то пятнадцать. Ни одно не повторилось, но ни одно не закончилось и моей смертью. Страх мой не имел никаких рациональных причин. Мой отец, человек жесткий, грубый, но он никогда не поднимал на меня руку. Мой мама не пугала меня рассказами о своем замужестве с мужчиной, который достался ей по лавандовой карточке. В жизни мне вообще скорее повезло.
Я принялась считать свои привилегии: полная семья, в которой я — единственный ребенок, родители оба представители органической интеллигенции, престижное место работы, возможность отсрочить замужество до тридцати пяти лет, доступ к информации государственной важности, отсутствие отрицательных статусов.
Если все это сложить, в результате должно было получиться счастье. Даже квартира моя выгодно отличалась ото всех прочих. Две просторные комнаты, ремонт по моему вкусу, бытовая техника и телевидение с большим количеством каналов, чем я когда-либо включала. Все чисто, все аккуратно, если бы не решетки на окнах, идиллия стала бы полной. Но решетки были не для меня. Это несколько утешало.
— Рейнхард! — крикнула я. — Угадай, кто дома?
Он никогда даже не пытался. Да и кричать ему было бессмысленно, но за день я успевала соскучиться, и мне хотелось обозначить, что я здесь. Он жил со мной уже год. Роми, моя лучшая подруга, говорила: все равно, что кот.
Это было не совсем так. Очень чувствовалось, что со мной живет не животное, однако я не знала, человек ли. Я должна была думать, что человек, по крайней мере назло Нортланду. Но мне никогда не предоставлялось шанса узнать.
Я выудила из сумочки очередную связку ключей. Ключ от кухни, ключ от его комнаты, ключ от моей комнаты — все, что можно запереть, нужно запереть. Порой я пренебрегала техникой безопасности, по крайней мере до того, как нашла Рейнхарда на кухне, жующим сырое мясо. Он любил есть красные вещи. Вкус ему не был важен.
Тогда я стала запирать кухню, но оставлять его в закрытой комнате, как животное, не решалась. Благородство с моей стороны, надо сказать, сомнительное — Рейнхард был чистоплотным, неагрессивным и тихим. Иногда я думала, если бы он родился обычным человеком, то обладал бы таким же темпераментом с поправками на здоровье или был бы кем-то совершенно иным?
Я открыла кухню, налила себе в чашку воды и залпом выпила ее. Стало окончательно легко, по-ночному тихо и очень спокойно. Так бывает после приступов паники — мир глохнет вместе с чувствами, и остается безразличие, способное победить даже смерть.
Я тихо прошла в его комнату. Он сидел на полу, как и всегда. Перед ним была перевернутая машинка — старая-старая, с облезшей краской
Рейнхард не расставался с ним, забрал его из Дом Милосердия, откуда я взяла самого Рейнхарда.
Машина лежала, похожая на перевернутого жука, и Рейнхард крутил ее колесо. Всегда одно и то же — переднее правое. Он склонился над машинкой, наблюдая за движением. Рейнхард был высокий, поджарый человек, на вид очень сильный. Когда он вставал, я едва доставала ему до груди, но за год я научилась не бояться его. Странное дело, другие мужчины вызывали у меня ужас, но он казался совершенно безобидным.
Не вполне отвечающий за свои действия, здоровый будущий солдат не пугал меня. Да я могла считать себя самым смелым человеком во всем Нортланде.
Я прищурилась. Что-то было не так, как обычно. Это вызывало тревогу.
— Рейнхард, — позвала я, зная, что он не откликнется, потому что не знает своего имени. Мне просто хотелось разбить, разобрать, раздергать напряженную тишину. Я привыкла видеть Рейнхарда, как картинку или видеоряд — неизменные зацикленные движения успокаивали и меня. Поэтому я оказалась растревоженной от незначительного, даже не осознаваемого изменения.
Мне понадобилась пара минут, чтобы понять, каким образом рухнул мой привычный мир.
Рейнхард крутил колесико в другую сторону. Я с облегчением засмеялась, все напряжение ушло.
— Да ты дикий сегодня, — сказала я. — У нас что праздник?
Рейнхард на меня не посмотрел.
— Пойду приготовлю нам с тобой поесть.
Он снова не обратил на меня внимания. Можно было подумать, что он меня не слышит. На самом деле он просто не выделял речь среди других звуков. То, что я говорила, было для него сродни стуку дождя или завыванию ветра — у этого не было смысла. Но все же я любила рассказывать Рейхарду, как прошел мой день. По крайней мере, я точно ему не надоедала.
До того, как я забрала Рейхарда, мне приходилось жить одной, и это было тоскливо, хотя ветер и доносил запах лип с бульвара по вечерам, а моя лучшая подруга изредка составляла мне компанию, разговаривая со мной по телефону. Я бы с радостью жила с мамой, в одном из спальных районов Хильдесхайма, не примечательных ничем и никоим образом не удобных. Однако теперь мне полагалась хорошая квартира в хорошем районе и зарплата такая, чтобы я могла заглушить тоску по прошлому.
До «великой патриотической акции», которая должна была с помощью научных достижений, величайших в истории Нортланда, выявить всех обладателей ценных способностей, я работала в музее. О своих умениях я не подозревала, как и многие в стране. Говорили, что именно «великая патриотическая акция» позволила Нортланду от выживания рвануть к процветанию в самые краткие сроки. Среди нашего великого народа (хотя у многих его представителей и были сомнения, что мы хоть чем-то отличаемся от других народов, ныне нами забытых) всегда встречались те, кого Нортланд назвал "органической интеллигенцией". Почти всю мою жизнь Нортланд был одержим как можно более быстрым выявлением парапсихологических способностей. В конце концов, если бы они обнаружили во мне потенциал, когда я была еще школьницей, быть может они сумели бы выбить из моей головы дурь вроде желания вернуть себе свое человеческое достоинство и право выбора жизненного пути. Как знать, мои учителя могли быть более мотивированными, а наказания более жестокими.