Нортланд
Шрифт:
Впрочем, хорошо, теперь все мои дни стали стабильными, по крайней мере в перспективе. На недостаток распорядка жаловаться точно не стоило. Когда фрау Винтерштайн крикнула:
— Десять минут истекли! — я подумала, что, быть может, стоило бы испытать ее терпение. Однако этот бунт состоялся и угас только в моей голове. Я вытерлась, оделась и вышла. Фрау Винтерштайн была мной довольна, и это обрадовало меня. Я подумала, какое же унизительное, неправильное, приспособленческое чувство, но оно было правдивым.
Фрау Винтерштайн отвела меня обратно, на этот раз она была менее разговорчивой.
— Завтрак принесут в девять тридцать утра, — сказала фрау Винтерштайн и закрыла за мной дверь. А я все думала о Роми, и о том, что с ней сейчас. Если уж Домом Милосердия называлось это неприветливое место, то каков должен был быть Дом Жестокости?
Я подумала, что Рейнхард, быть может, и выручит меня, но что ему до Роми? Кто она ему? Он не знает, как она отводит глаза, когда смущается, как она однажды взяла за воротник мальчишку, который отобрал мои очки, и сказала ему что-то такое (я не слышала что именно, потому что громко и некрасиво рыдала), отчего он не только вернул мне очки, но даже извинился. Рейнхард не знал, как она ужасно, сипло поет, не знал, как она шмыгает носом, когда чувствует себя виноватой, словно у нее начался насморк.
А я знала, и я никак не могла смириться с тем, что этот человек может быть в беде. Правда, никаких идей у меня тоже не было. Оставалось только сокрушаться.
На тумбочке стоял мой ужин: два вареных яйца, бутерброд с маслом и пахнущие уксусом консервированные овощи. Так же меня поджидала двухлитровая бутылка воды и пластиковый стаканчик, ее короновавший.
— Думаете, все предусмотрели? — спросила я. — Стеклянный стакан мне давать, значит, опасно. Но все в порядке, я утоплюсь.
При желании это можно было сделать даже в крохотной уборной, но в раковину у меня не пролезла бы голова, а унитаз представлялся для подобных событий слишком обесценивающим предметом. Каким образом реализовать утопление при помощи бутылки, правда, тоже было не совсем ясно.
Есть я начинала без аппетита, однако в процессе он стал абсолютно зверским, я съела все и даже размышляла о добавке, прежде, чем поняла, что не могу ее получить. Вымыв пластиковую тарелку в раковине, я подумала еще раз и отправила ее в мусорное ведро. Мысли казались липкими и ничего не значащими. Я вернулась в кровать, залезла под одеяло и стала смотреть в окно. Было темно, скучно и грустно, от этого я быстро задремала снова. На этот раз мне не снилось совершенно никаких снов, лакуна темноты и тишины посреди этого насыщенного белизной дня.
Я проснулась от писка кодового замка. Сначала я опять обрадовалась Рейнхарду, потом испугалась незнакомого солдата, затем вспомнила, что пропуск есть только у фрау Винтерштайн. И во всех трех своих предположениях я оказалась неправа. На пороге стояла Ивонн. На ней была белая форма фрау Винтерштайн, явно узкая ей в груди.
— Ивонн!
Она приложила палец к губам.
— Тихо, дурочка.
В следующую секунду в комнату заглянула Лили. Она постучала себя по макушке и зашипела:
— Ты с ума сошла? Веди себя потише!
Я кинулась к ним, едва не упала с кровати, немного запуталась в одеяле, но ничто не могло меня остановить. Я обняла сначала одну, затем другую, еще
— Как вы… — прошептала я.
— Это Ивонн, — тихо сказала Лили.
— Я вырубила фрау Винтерштайн, когда она повела меня в душ, — Ивонн пожала плечами. — Я ее связала, правда своими шмотками, и затолкала ей в пасть свой лифчик. Но не то, чтобы все это надежно. Так что прежде, чем она зашумит, нам было бы здорово отсюда убраться.
Ивонн мурлыкала об этом, как о ничего не значившем событии. Кажется, все это даже доставляло ей некоторое удовольствие. Лили, в отличии от Ивонн, выглядела перепуганной, бледной и очень маленькой. Я увидела, что она дрожит и взяла ее за руку. Неожиданно для меня, Лили сжала мою ладонь.
— Как вы меня нашли?
— У нее в кармане был список палат с фамилиями, — пожала плечами Ивонн. Мы шли в противоположный от душевой конец коридора, Ивонн казалась мне такой спокойной и уверенной.
— У нее в кабинете есть окно без решетки. Оттуда можно выбраться, — сказала она. И я подумала, что Ивонн все это время казалась мне эгоистичной скандалисткой, но у нее было золотое сердце, потому что она, проявив изворотливость и хладнокровность, не забыла о нас. Я все еще помнила, что Рейнхард обещал мне помочь, но это было уже не так важно, меня охватил страх, и я никак не могла противостоять желанию выбраться отсюда как можно скорее. Ивонн делала нечто опасное, но у меня, у моего разума, не было этих суток, чтобы дождаться Рейнхарда (если только все это вправду займет так мало времени), не было у меня и черной неблагодарности, чтобы предъявить ее своей спасительнице. Наоборот, я готова была целовать Ивонн руки за то, что она дала нам надежду.
Ивонн казалась мне такой красивой в своем спокойствии и силе. Пружинки ее кудряшек скакали при каждом ее шаге, и хотя они уже потеряли прелесть своей изначальной формы, одичав, кудри придали Ивонн ведьмовский, пугающе прекрасный вид. Лили была бледной, и хотя голос ее казался нормальным, она явно была до смерти напугана, мне приходилось почти тащить ее за собой. Но было здорово проявить заботу, хоть и такую незначительную, о ком-то. Это отвлекало меня от самой себя.
Я вдруг подумала, что мечтаю, как алкоголик о заветном глотке, вдохнуть свежий воздух.
В кабинете фрау Винтерштайн уютно пахло масляными печеньями и чаем. На стуле лежала забытая газета с актуальной статьей на тему роста сознательности у граждан великой, единой (и единственной) страны. Свет здесь был более мягкий, не вызывающий ассоциаций с операционной, какой-то человечный и приятный для глаз. И хотя все было белым, как и во всех других комнатах, книжки в шкафу разбавляли этот подавляющий цвет.
Ивонн открыла окно, и в комнату влетел запах лип.
— Быстро вылезайте на пожарную лестницу, — сказала она. — Времени у нас мало, так что, если будете трусить, я вас здесь оставлю, хорошо, котятки?