НОСТАЛЬГИЯ

Тэффи Надежда Александровна

Поскрипывала, покачивалась «Шилка». Черная волна ударяла упруго и глухо. Разбивала ритм пес­ни, чужая этому маленькому веселому огоньку, све­тящему из окна салона в темную ночь. Своя глубо­кая и страшная жизнь, своя неведомая нам сила и воля. Не зная нас, не видя, не понимая — поднимет, бросит, повлечет, погубит — сти-хи-я.

Большая звезда вздулась костром, бросила на мо­ре золотую ломаную дорожку, словно маленькая луна.

— Это Сириус, — произнес около меня голос.

Мальчишка-кочегар.

Глаза, белые от замазанного сажей лица, напря­женно

смотрят в небо. Через открытый ворот бурой от грязи рубашки виден медный крестик на замыз­ганном гайтанчике.

— Это Сириус.

— Вы знаете звезды? — спросила я.

Он замялся.

— Немножко. Я плаваю… я кочегар… на парохо­

де ведь часто приходится посматривать на небо.

— Из кочегарки?

Он оглянулся кругом.

— Ну да. Я кочегар. Не верите?

Я взглянула на него. Действительно — почему же не верить? Рука с обломанными черными ногтями, этот медный крестик…

— Нет, я верю.

Черные волны с острыми белыми рыбьими гре­бешками плыли у борта, хлюпали, шлепали по па-~ роходу лениво и злобно. Погасла дорожка Сириуса, начался мелкий дождик.

Я отошла от борта. .

— Надежда Александровна! — тихо окликнул ме­

ня кочегар. \.

Я остановилась. J

— Откуда вы меня знаете?

Он снова оглянулся кругом и заговорил совсем тихо:

— Я был у вас на Бассейной. Меня представил

вам мой товарищ, лицеист Севастьянов. Помните?

Говорили о камнях, о желтом сапфире…

— Да… чуть-чуть вспоминаю…

— Здесь никто не знает, кто я. Даже там, в коче­

гарке. Я плыву уже третий раз. Третий рейс. Все мои

погибли. Отец скрылся. Он мне сказал: ни на одну

минуту не забывать, что я кочегар. Только тогда

я смогу уцелеть и сделать благополучно то, что мне

поручено. И вот плыву уже третий раз и должен

опять вернуться в Одессу.

— Там уже укрепятся большевики.

— Вот тогда мне туда и нужно. Я заговорил с ва­

ми потому, что был уверен, что вы узнаете меня.

Я вам верю и даже думаю, что вы нарочно притво­

ряетесь, что не узнали меня, чтобы не встревожить.

Неужели так хорош мой грим?

— Поразительный. Я и сейчас уверена, что вы —

самый настоящий кочегар, а только в шутку упомя­

нули о Севастьянове.

Он усмехнулся.

— Спасибо вам.

Он нагнулся, быстро поцеловал мне руку и шмыг­нул к трапу.

Маленькое пятнышко сажи осталось у меня на руке.

Да. Петербург. Вечера. Томные, нервные дамы, рафинированная молодежь. Стол, убранный белой сиренью. Беседа о желтом сапфире…

Что говорил о желтом сапфире этот худенький картавый мальчик?

Сколько еще рейсов сделает он с медным крести­ком на замызганном гайтанчике? Один? Два? А по­том прижмет усталые плечи к каменной стенке чер­ного подвала и закроет глаза…

Темное пятнышко угольной сажи осталось на моей руке.

И все…

23

И вот другая ночь. Тихая, темная. Вдали полукругом береговые огоньки.

Какая тихая ночь!

Стога долго на палубе, вслушиваюсь в тишину, и все кажется мне, что несется с темных берегов церковный звон. Может быть, и правда звон… Я не знаю, далеки ли эти берега. Только огоньки видны.

— Да, благовест,—говорит кто-то рядом.—По

воде хорошо слышно.

— Да,—отвечает кто-то.—Сегодня ведь пас­

хальная ночь.

Пасхальная ночь!

Как мы все забыли время, не знаем, не понимаем своего положения ни во времени, ни в пространстве.

Пасхальная ночь!

Этот далекий благовест, по волнам морским до­шедший до нас, такой торжественный, густой и ти­хий до таинственности, точно искал нас, затерянных в море и ночи, и нашел, и соединил с храмом в ог­нях и пении там, на земле, славящем Воскресе­ние.

Этот с детства знакомый торжественный гул свя­той ночи охватил души и увел далеко, мимо криков и крови, в простые, милые дни детства…

Младшая моя сестра Лена… Она всегда была со мной рядом, мы вместе росли. Всегда у своего плеча видела я ее круглую розовую щеку и круглый серый глаз.

Когда мы ссорились, она била меня своим кро­шечным и мягким, как резиновый комочек, кулаком и сама, в ужасе от своего зверства, плакала и повторяла:

«Я ведь тебя убить могу!»

Она вообще была плакса. И когда я принималась рисовать ее портрет (я в пять лет чувствовала боль­шое влечение к живописи, которое впоследствии су­мели из меня вытравить), то прежде всего рисовала круглый открытый рот, затушевывала его черным, а потом уже пририсовывала глаза, нос и щеки. Но это все были уже совершенно незначащие аксес­суары. Главное — разинутый рот. Он передавал ве­ликолепно сущность физическую и моральную моей модели…

Лена тоже рисовала. Она всегда делала то же, что я. Когда я хворала и мне давали лекарство, то и ей должны были накапать в рюмочку воды.

— Ну что, Ленушка, лучше ли тебе?

— Да, слава богу, как будто немножко легче,—

со вздохом отвечала она.

Да, Лена тоже рисовала, но прием у нее был другой. Рисовала она нянюшку и начинала с того, что старательно проводила четыре горизонтальных параллельных черточки.

— Это что же такое?

— Это морщины на лбу.

К этим морщинам потом двумя-тремя штрихами пририсовывалась вся нянюшка. Но очень было трудно вывести правильные черточки для морщин, и Лена долго сопела и портила лист за листом.

Лена была плакса.

Помню ужасный, позорный случай.

Я уже целый год училась в гимназии, когда Лену отдали в младший приготовительный.

И вот как-то стоит наш класс на лестнице и ждет своей очереди спуститься в переднюю. Малыши при­готовишки только что прошли вперед.

И вдруг вижу — маленькая фигурка со стриженым хохолком на лбу, волоча тяжелую сумку с книгами, испуганно пробирается около стенки и не смеет пройти мимо нас.

…Лена!

Наша классная дама подошла к ней: