Нова Свинг
Шрифт:
5
Девяностопроцентный неон
– Ага, – протянул Эшманн.
– Я не могу вам докладывать, когда вы не на связи.
– Да, наверняка.
– Вы отключились и пошли гулять сами по себе, – упрекнула она его. Поняв, что ответной реплики не последует, добавила: – У нас небольшая запись. Хотите посмотреть?
Эшманн сказал, что да.
Дом дернулся и исчез. Эшманн смотрел через нанокамеры на скачущие фигуры в каком-то людном помещении. На видео наложился голос ассистентки: гулкий и лишенный тембральной окраски из-за артефактов при передаче.
– Порядок? – спросила она. – Это переслали по какому-то низкоприоритетному каналу ЗВК. Все наши линии вырубились.
– С каналом порядок. Сама запись хреновая.
– У них тоже возникли некоторые технические проблемы.
Трансляция имела мало общего с реальностью. Поток картинок пошел волнами, очистился и внезапно переключился в оттенки серого, а черные полосы в медленном тошнотворном ритме покатились сверху вниз в поле зрения Эшманна. Даже опытному пользователю трудно было бы удержаться от дурноты. Но затем возникла вполне отчетливая фигура Вика Серотонина: футах в восьми от Эшманна Вик, в габардиновой куртке и сбитой на затылок кепке, прокладывал себе дорогу через Лонг-бар в кафе «Прибой», пока люди в толпе лихорадочно дергались или неслись куда-то, словно в ускоренном повторе, – могло показаться, что они на ином плане бытия.
– Такое впечатление, – сказал Эшманн, раздраженно качая головой, будто в попытках кого-то переубедить, – что он кого-то там ждал. – Его взгляд фокусировался на одном и том же месте в пустой комнате, терял фокус, снова находил. Люди часто так пытаются повысить качество входящей картинки. Жмурятся, постукивают пальцем по виску над глазом: обычная машинальная реакция, но это никогда не приносит эффекта.
– Вы смотрите с того же ракурса, что и я? – возбужденно спросила ассистентка. – Примерно с уровня пояса? И там, справа от барной стойки, женщина в красном платье?
– Да, я это вижу.
– И вот он. Вы его видите? Он говорил, что в жизни не слышал про кафе «Прибой», но вот он там. Именно этого-то нам и было нужно!
Эшманн не испытывал подобной уверенности. Он попросил ее закрыть канал, а когда зрение вернулось к норме, произнес:
– Я вижу только мужчину, который зашел выпить в бар. Будь это незаконно, мы бы все уже торчали в орбитальной исправительной колонии. Куда Вик направился потом?
– Неизвестно.
– Это полезная информация.
– Если посмотрите всю запись, то там серьезный сбой примерно на двести восьмидесятой секунде, и они все отключили, чтобы его исправить.
Эшманн поблагодарил ее за картинки.
– А теперь ступай домой, – посоветовал он. – Поспи немного. Нам нужно будет многое обдумать.
Он потер глаза и оглядел комнату, где умерла его жена. Он знал, что останется здесь до утра, полулежа на грязном желтом подлокотнике кресла, в окружении ее вещей. Он будет слышать, как она спрашивает, что сегодня за день, и предлагает ему выпивку. Он проводил здесь больше времени, чем готов был признаться ассистентке, и тосковал по жене сильнее, чем готов был признаться себе.
Что-то в ролике из кафе «Прибой» привлекло внимание Эшманна, но трудно было понять,
– Я вас здесь видел, – произнес Эшманн.
Она наклонилась к нему. Попросила спичку; верхняя часть туловища чуть перегнулась в поясе, голова отведена назад так, что все тело выгодно закутано в пелену шелка, джаза и света под «ЖИВОЙ МУЗЫКОЙ ВЕСЬ ВЕЧЕР». Ей только фоторамки из полированного алюминия не хватало до культового образа, одновременно нереального и запоминающегося. Он видел это платье на картинках с нанокамер, в ролике с Виком Серотонином. И что еще важнее, видел его четырнадцать дней назад, когда девушка выбрела, спотыкаясь, из туалета в кафе «Прибой», такая дезориентированная неоновыми огнями и музыкой, словно сегодня на свет родилась. Ее по-прежнему окружала аура недооформленности, лабильности. Улыбалась она несмело, но платьем обещала многое.
– Я тут часто бываю, – продолжил Эшманн. – Мне нравится здешний бэнд. А вам?
Он на миг отвлекся – раскурить трубку. Отпил немного рому.
– Они, как всегда, испытывают вину, – сказал он.
– Вину?
– Мастерская игра аккордеониста скрывает не интеллект и не душевное расположение, но лишь компульсивное расстройство. Не будь тут никого, он бы все равно играл, сам для себя, соревнуясь сам с собой и с последующими версиями самого себя, рождаемыми этим процессом, пока в итоге вся его неизменная личность не вытекла бы вовне, чтоб он мог расслабиться на секунду в резком свете и сигаретном дыму, как уловленный на старом черно-белом снимке джазмен древности. Вы понимаете?
– Это просто музыка, – заметила девушка.
– А возможно, – согласился сыщик. Детективу кажется, – подумал он, – что все на свете с двойным дном. Он предложил ей другой коктейль, но девушка лишь рассеянно взглянула на него, словно не поняв услышанного, так что Эшманн продолжил: – Тот, что старше, пришел к иной трактовке, и она может показаться его коллеге слишком простой и самоочевидной. Он считает, что музыка возможна только потому, что невозможна в принципе. – Эшманн едва заметно усмехнулся собственным премудростям. – В итоге, – закончил он, – Вселенная ныне вовлечена в процесс постоянного пересоздания себя самой, руководствуясь двумя-тремя инвариантными правилами и устаревшим музыкальным инструментом под названием «саксофон».
– Но вина? Разве этого достаточно, чтобы они испытывали вину?
Детектив пожал плечами.
– Они соучастники. Вопрос лишь в выборе слов. Лично я предпочел бы нью-нуэвское танго. Оно более душевное.
Она посмотрела на него, отодвинула стул и рассмеялась нервным смехом, показав следы помады на белых зубках. От нее повеяло сильным теплым ароматом – дешевеньким, не слишком скрывающим немытое тело; в каком-то смысле это его успокаивало.
– Прощайте, – сказала она. – Хотя, может, еще увидимся.