Новая Земля
Шрифт:
– Чей ты, девка?
– очнувшись, скажет.
– Ишь, расселася. Ты ишо разлягися. Огород-то неполотый, а она - вон че.
Жизнь ее текла так же тихо, размеренно, трудолюбиво и незаметно, как и узкая чистая Весна перед домом тянула к Ангаре свои воды.
С малолетства мой дедушка работал на лесозаводе. Багром толкал к транспортерной линии бревна или загружал в вагоны древесину - самые тяжелые на заводе работы. Вечерами и в выходные дни рубил односельчанам дома, бани и сараи. Дедушка был маленького роста, худой, с узкими плечами, но лицом красавец: светло-карие глаза с улыбчивым, ясным взглядом, рыжеватые барашковые волосы, по-девичьи округлый подбородок. Жил дедушка(дальше
– Хороша, - сказал он товарищу, указывая взглядом на Любу.
– Недавно была пацанкой, и вот те на.
– А глаза-то у тебя загорелись - как у кота на сметану, - посмеялся товарищ.
– Глаза-то - ладно. Голова кругом пошла.
Товарищ серьезно посмотрел на Петра:
– Неужто - с первого взгляда?
– Сполвзгляда, - рассеянно улыбнулся Петр.
Поутру Петр подкараулил Любу в саду, - она пришла поливать смородину. Парень любовался девушкой из кустов малины. Люба мало походила на деревенскую, про себя Петр назвал ее дамочкой: низкая, худенькая, с тонкими черными косичками, в которые были вплетены выцветшие атласные ленты; лицо румяное, маленькое, но большие, блестящие глаза. Петр любовался девушкой. Вылезая из своей засады, он шумно зашуршал кустами, не чувствовал, как кололись стебли. Люба вздрогнула, выронила ведро с водой и хотела было убежать.
– Соседушка, погоди. Ты чего испугалась? Меня, что ли, Петьку? Вот дуреха!
Она пристально посмотрела на соседа и покраснела. Он подошел ближе и легонько коснулся ее худеньких плеч:
– Пойдешь за меня замуж?
Девушка молчала и теребила косынку.
– Ну, скажи, пойдешь?
– А ты меня не будешь обижать? Папаня меня любит и пальцем не тронет.
– Обижать?! Да я на тебя дыхнуть боюсь, любушка ты моя. Пойдешь, что ли?
Она покачала головой. Он погладил ее по плечу, но поцеловать не решился: нельзя так рано!
Через месяц сыграли свадьбу.
Петр работал на лесозаводе, а Любовь - какое-то время на колхозной ферме. Срубил вместе с "батяней" и тестем дом. С родительской помощью обзавелись молодые кой-каким хозяйством - поросятами, овцами, коровой, скарбом.
– Живите в любви и мире, прибавляйте, как можете, добро, - был родительский наказ, - рожайте детей и с людями будьте приветливы.
Маленькая, тонкая Любовь так умело, ловко вела хозяйство, держала дом в таком порядке, что удивляла односельчан, соседей.
– Экая молодчина Люба Насырова, - говорили между собой женщины.
* * * * *
Пришла война, и Петра забрали в армию.
Тяжело жилось Любови. Весь день допоздна не разгибалась она на ферме. Дома негнущимися, обветренными пальцами долго развязывала и разматывала платок. Ввалившиеся глаза останавливались на голодных, отощавших детях. "Прилечь бы... Нет, нет!
– вздрагивала она, словно кто-то подталкивал ее. Надо двигаться, работать. Опосля отдохнем, за все наши муки мученические". Снова принималась за работу - надо печку топить, скотину кормить, дрова заготавливать, детей обстирывать.
В сорок втором наступил настоящий голод. Любовь выменяла в Усолье на продукты питания все свои лучшие вещи. Ели даже то, что хотя бы немного походило на съестное - глазки от картошки, лебеду, крапиву. И как бывали рады, если удавалось добыть коноплю. Смешивали ее с картошкой, чтобы присутствовал запах масла; о
Школьников часто снимали с уроков и отправляли на железнодорожную станцию разгружать вагоны; чаще - мелкие, не очень тяжелые стройматериалы, иногда - жмых, корм для скота. Вечно голодные, недоедающие дети воровали корм и с жадностью съедали. Много украсть было невозможно, охранники смотрели зорко, хорошо понимали, что может быть на уме у изголодавшегося человека. Однажды мой отец, тогда еще подросток, засунул за пазуху довольно большой кусок жмыха и уже хотел было нырнуть под вагон и дать стрекача к Весне, однако сильный удар в спину сбил его с ног. Ударившись о рельс головой, он неподвижно лежал на снегу.
– Хва разлеживать, вставай, сучий сын, - грозно сказал охранник, но замолчал, увидел возле головы подростка на снегу набухающее ярко-красное кровавое пятно.
Григорий был близок к смерти. Мать поила его отварами трав, ночи не спала, дремала возле кровати больного, недоедала и дошла до того, что ее стало качать, как травинку, а под глазами надолго легла синеватая тень, словно синяк от побоев.
Однажды вечером, когда сын еще лежал без сознания, Любовь пришла к охраннику домой.
– Вцеплюсь в лахудры этому гаду, - решила она.
Вошла в избу и - семеро или больше детей, мал мала меньше, сидели за длинным столом и хлебали варево с неприятным запахом жмыха, крапивы и картошки. Сам хозяин, сутулый, худой мужчина, сидел у окна и чинил старую детскую обувь. Одной ноги у него не было, на застиранной гимнастерке покачивался кругляшек медали за Сталинград. Ничего не смогла сказать Любовь, тихонько вышла и заплакала в сенях.
– Спаси и сохрани, Матерь Божья, - перекрестилась она.
* * * * *
Дедушку забрали а армию в июне сорок первого; хотели было оставить на заводе, но он настоял и ушел-таки на фронт.
Последнее прощание было возле дома за воротами. Обняв плакавшую жену, Петр неподвижно стоял, будто омертвел, с закрытыми глазами. Неожиданно странные, даже "преступные" - как он после оценил - мысли пришли к нему: "Куда я собрался? Ах, да, на войну. На какую такую войну? К какому бесу мне эта проклятая война?" Ему показалось совершенно нелепым, непонятным то, что нужно уйти на войну, бросить жену, детей, хозяйство и завод. Ему представилось, что кем-то совершена ошибка, произошло недоразумение. Нужно много работать, любить жену, растить детей, а тебя гонят на войну, на которой наверняка надо убивать, калечить или самому погибнуть, стать инвалидом. Он вросся в трудовую, семейную жизнь, в заводские, весненские хлопоты и плохо представлял себя без привычных забот. "На войну? На войну. Да как же так?
– спрашивал он повлажневшими, но суровыми глазами у своего дома, знакомого до каждого бревна и дощечки, синеватой, поднявшейся из-за дождей реки Весны, у холмистых зеленых полей и лугов, у мревшей вдали байкальской тайги, у больших сосен, величественной немой стражей стоящей возле дома.
– Идти на войну? Идти! Надо. Должен. Не враг же я своему народу".
– Ты. Люба, прости: было дело - обижал... Дурак.
– Ну-у, ты чего, Петя?
– плакала жена.
– Нашел о чем говореть. Ты тама берегися, нам детишек надо на ноги поставить.
– И коммунизм построить, - вздохнул Петр и легонько отстранил жену. Машина подкатила... пойду?
– спросил он у Любови, словно без ее одобрения не пошел бы.
Она еле заметно покачала повязанной платком головой и всхлипнула. Петр спешно обнимал ее и детей. Шофер просигналил. Резко высунулся из кабины горбоносый, как орел, майор с красными от бессонницы глазами и крикнул: