Новеллы, навеянные морем

Дан Исаак

Гиндос всегда крутился рядом с Серым. Он никогда нигде не работал, имел инвалидность в психоневрологическом диспансере. С мозгами у Гиндоса было очень худо, но он слушал всё, что бы ни говорил Серый, они пили чаще всего на его пенсию, или на то, что сорокалетний Гиндос выпрашивал у своей престарелой матери, которая сдавала халупу близко от берега.

История Фени была чем-то похожа на историю Виктора. Он был когда-то механиком на рыболовецком траулере, у него были жена и две дочери, квартира недалеко от вокзала. С женой они не ладили, Феня пил, а когда Союз рухнул, и стали задерживать зарплату, семья впала в нищету, стал пить только сильнее, затем его поймали на краже. Кража была ничтожной, смехотворной по тем временам, он выносил в двух хозяйственных сумках рыбу, чтобы жена продала на рынке, в этот период весь комбинат,

в большом и малом раскрадывали по частям. Феня, тогда ещё Валера, таскал ничтожную часть улова регулярно и за кражу это не считал. Не верил, что осудят, даже не попробовал откупиться, в суде не признавал вину, говорил – все так делают, ругал начальство комбината. В итоге за две сумки рыбы поехал на пару лет в колонию. Жена с ним развелась, выписала его из квартиры, когда вернулся у него в доме жил азербайджанец, который за это время стал одним из заправил на центральном рынке. К слову сказать, он хорошо содержал не только бывшую жену Фени, но и его дочерей, несмотря на то, что у него была своя семья и человек пять детей где-то в Ленкорани, старший из которых уже присматривал на рынке за мясным павильоном. Новый сожитель бывшей жены вначале предлагал Фене снять квартиру, устроить грузчиком, потом периодически давал мелкие деньги. Пользы от Фени на шарашках было мало, у него сильно дрожали руки, он и ходил-то, едва держась на ногах, поэтому, когда финансы у Серого иссякали, тот кричал на Феню: «Иди к своему хачику».

Но больше всего Феню добило, что его не захотели видеть дочки, которых очень любил. Бывшая жена сильно не чуралась, даже где-то жалела и, наверное, отчасти – мучилась совестью. В дом, конечно, не пускала, но, встретив на улице, не отворачивалась. Хоть денег и не давала, справедливо полагая, что он их пропьёт, но всегда предлагала накормить, совала в руки какие-то продукты, уговаривала Феню уехать к братьям под Вологду. А обе дочери делали вид, что не знают Феню, и издали, завидев его, сразу пытались скрыться.

Феня пил безбожно, не просыхая, и был известен только в двух состояниях – умопомрачительно пьяным или с ужасного перепоя. И в том и другом случае он или молчал, или говорил много и быстро, будто набрав полный рот каши, в речи его можно было ухватить в основном мат и междометья, очень редко и только будучи обладателем тонкого слуха – ещё какие-то русские слова. Его бормотание, которое мало кто мог понять, называли феней, отсюда было его прозвище.

Узнав судьбу Фени, Виктор поразился какому-то сходству со своей. Он временами испытывал к нему такую жалость! В то же время никогда не мог побороть отвращения к Фене, никто не опускался так низко, даже безмозглый Гиндос.

Сегодня, неожиданно, увидев их, Виктор почувствовал с удивительной остротой это отвращение. К Фене, к Серому, к ним всем. К себе. Хотя давно уже временами переставал отделять себя от них, чувствовал их действительно своими товарищами. Чувство своих, которое было так важно для него, без которого ему было так трудно жить, распространялось теперь на них, кого ещё мог звать своими? Сегодня захотелось бежать. Спрятаться. Остаться наедине с мыслями и воспоминаниями. Виктор с трудом овладел собой. Приветственно махнул Серому в ответ и направился к ним.

Серый никогда нигде толком не работал, ничего толком не умел, сидел несколько раз за мелкие кражи, но подлинным вором не был, настоящие блатные его презирали. Виктор не мог понять, в чём именно состоит привлекательность Серого или его талант, может только в том, что жил здесь всю жизнь, и весь город знал его, но люди обращались именно к нему. Нужно ли было что-то разгружать по цене, которая не устраивала портовых грузчиков, копать ли могилу почти задарма, перетаскивать холм песка с улицы во двор от вороватых соседей, вынести что-то под покровом ночи с давно закрывшихся предприятий, первым делом шли к Серому. В среде людей без определенного жилья, работы, семей, во многом уже без части обычного человеческого облика, но не кочующих, а как-то привязанных к городу, Серый был большим авторитетом, для кого-то, например, для Фени и Гиндоса, даже тираном и деспотом. Заработок Виктора, которому в отличие от них всех как воздух были необходимы бритвы и мыло, во многом зависел от него. Почему-то, мало кто мог подойти прямо к Виктору и договориться о работе, шли к Серому, даже те, кто знал, что только Виктор работает добросовестно

и никогда не крадёт, шли и говорили: «пусть только придёт этот Ваш, как его, Витёк». Серый, правда, всегда хорошо набивал ему цену, каким образом, тоже оставалось для Виктора непостижимым. При этом употреблялся минимальный набор слов: «ну, не знаю, блядь, Витёк – он такой, может и не согласится, может послать всех на хуй». Но если договаривались с Серым – проигрыша в деньгах не было, несмотря на его долю. Виктор знал, хотя это пытались сделать для него тайной, несколько раз к нему обращались через Серого и слишком хорошо платили те, с кем когда-то вместе служил.

Он пожал руку Серому, затем Фене и Гиндосу. Серый на секунду задержал его руку в своей, заглянул в глаза. Он питал к Виктору странную привязанность. Одновременно страшно завидовал ему. Порой пытался как-то уколоть, будто отомстить.

После детдома и колонии для несовершеннолетних Серый почему-то так и не отбыл срочную, может из-за туберкулеза, он никогда на эту тему не распространялся, озлоблялся, если кто-то хотя бы вскользь упоминал об этом. Даже среди них срочную служили почти все, не считая таких, как Гиндос, хотя бы в стройбате или в железнодорожных, ну а тот же Феня, к примеру, оттрубил своё в танковых. Для многих время службы было самым ярким и необычным из всей последующей жизни.

Серый не служил, но Виктор, несколько раз видел, как он ожесточенно спорил о вооружениях, о войсках, о преимуществах советской армии над американской. Однажды заметил, как он с упоением и завистью наблюдает за молодыми матросами, идущими строем по улице. Виктор знал, что Серый завидует блатным и пытается изображать из себя более «крутого», чем это было на самом деле. Но никогда Серый не смотрел на блатных с таким восхищением. Никогда не говорил о тюрьме и о кражах с той страстью, с которой рассуждал о ракетах, самолетах и танках, хотя о тюрьме ему и впрямь было что поведать, а познания о военном деле у него были не больше, чем у ребенка. Серый в своем кругу любил, чтобы подолгу слушали только его, но всегда умолкал и позволял солировать тому, кто рассказывал о времени, проведенном в армии.

Смешно! Долговязый, нескладный, туберкулезный, не собранный, никогда бы не вынесший армейской дисциплины, впитавший в себя абсолютно иные понятия, бравировавший своей разнузданностью и открыто выражавший негодование всему, что было связано с порядком, обязанностями, формой. Видно, армия была его детской мечтой, которой не суждено было сбыться!

Их близкое знакомство началось едва не с драки, Виктор один разгрузил контейнер, того не зная, что Серый заломил за это цену вдвое выше, рассчитывая управиться с четырьмя подручными. Впятером они окружили его, мышцы Виктора горели и болели после тяжкой работы. Как не странно, подобные ситуации тогда для Виктора были в далеком прошлом. Такое часто случалось, когда был подростком, в основном из-за Галины, но последний раз – на первом году срочной, даже в училище порой приходилось разнимать товарищей, но не был участником драк сам. Всю жизнь, правда, больше всего в юности, Виктор боялся струсить и поступить недостойно, и знал за собой, труднее быть стойким одному, а не на глазах у товарищей, или матросов, за которых отвечал.

Но хотя он был один, а их пятеро, хотя смертельно устал, страха не было. Пожалуй, единственное, что беспокоило – у него в то время был не закрыт условный срок. Тогда только недавно исполнилось сорок. За плечами – первый разряд по самбо, много лет упорных физических занятий, последние годы службы снова стал выкладываться во всю, как в детстве, сперва заметив, что у него появился животик, затем выплескивая в спортзале бесконечную злость, что переполняла и сжигала. Злость от того, что твориться со страной, с флотом. От того, что творилось между ним и Галиной.

Ещё недавно он умел добиваться своего от молодых, здоровых и сильных мужчин. Порой своенравных и обозлённых. Конечно, тогда его защищала стена, воздвигнутая уставом и положением офицера, несколько случаев ему было известно, но на него самый дерзкий и непокорный из матросов и мичманов никогда не решился поднять руку. Но флотские были крепче, твёрже, цельней, чем та компания, что теперь окружила, а всегда мог подчинить флотских своей воле. А эти вокруг были бы на положении карасей-первогодков полных три года службы, попади они на флот, что, впрочем, в те времена было невозможно – таких не брали.