Новеллы, навеянные морем
Шрифт:
Мэр был шикарно одет, в широком галстуке сверкал бриллиант булавки, рубашка с коротким рукавом, несмотря на жару, сияла белизной, от мэра за версту несло дорогой туалетной водой, на руках его был маникюр, а прилипшая к коже пыль, уличный загар, переношенная и потрёпанная одежонка Виктора поставили на нём клеймо отщепенца. Вдобавок, Виктор был невысок, субтилен, поджар, а мэр был рослым и широкоплечим. Но одинаково гладко выбритые щеки, ухоженные усы, прямая, несгибаемая осанка, скупая жестикуляция, ещё что-то, что нельзя было ухватить сразу и невозможно было передать словами, объединяло их. Прошлое не исчезло! Они оба были флотскими. Были, хотя Того флота не стало, хотя они оба давно расстались со флотом, и пути их далеко разошлись. Даже его обращение, по имени-отчеству, звучало, как из прежней жизни, так было принято у офицеров флота, меж равными и близкими без всяких званий! Прошлое не исчезает! Прежняя жизнь Виктора была на самом деле! Не почудилась!!!
Виктор почувствовал тепло к мэру. К своему, к флотскому, к товарищу. Они никогда не были близки, даже хорошо знакомы, никогда не плавали вместе, сталкивались только на берегу, изредка по службе, пару раз в Доме Офицера. Но он был одним из тех, кто открыто, прилюдно, вслух – об этом рассказывал Никитич – не одобрял, как поступили с Виктором. Ушёл вскоре после того, как Виктора осудили и лишили звания, ушёл сам, не дожидаясь сокращений, не захотев служить на флоте, который непонятно кому принадлежал, когда то присягать, то не присягать Украине приказы выходили. Память, правда, исподволь выносила и то, что по слухам, циркулирующим в городе, он поднял свой бизнес, продавая за границу, как металл, детали поспешно списанных боевых кораблей, что был тесно связан с бандитами, обложившими данью курортные доходы в округе. Но не это было сейчас важно! Виктору было абсолютно безразлично всё, что с мэром случилось потом, имело значение лишь, что он был частью прошлого, был сейчас живым свидетельством – прошлое не умерло, а просвечивало даже в нём, через его, полную достатка и лоска, оболочку. А что при этом всё-таки стал – Мэром! – было приятно.
Виктор почувствовал: он – свой, наперекор очевидной пропасти меж ними. От своего было радостно принять помощь! А ведь много лет Виктор пытался прятаться от тех, кто знал его раньше, и самым тщательным образом, от тех, с кем вместе служил. И с непоколебимым упрямством отвергал любые сочувствие и поддержку.
Сейчас с благодарностью принял голубоватую бумажку с тиснением, которую мэр вырвал из блокнота с кожаной обложкой. На бумажке было написано, куда и когда прийти, к кому обратиться, и даже – телефон мэра. Виктор едва удержался, хотелось прижать бумажку к сердцу. Мэр смотрел удивлённо. Видно, его несговорчивость и попытки сбежать от старых знакомых были хорошо известны.
Мэр снова протянул руку, и Виктор пожал её. Затем мэр повернулся и пошёл к своему мерседесу. Держиморды с облегчением вздохнули, тот, что был слегка поменьше, радостно побежал открывать дверцу. Прохожие, как один, остановились, уставились на Виктора и на отъезжающий мерседес. Снова стало неуютно. Виктор поспешил в спасительный переулок. Появилось желание бросить бумажку на не выщербленный асфальт и прятаться в скорлупу, в которой ничего не трогает. Но, собравшись с силами, засунул листок глубоко в карман, единственный целый в этих штанах, сам латал в нем мелкие дырки.
Виктор почти бежал, снова наверх, в гору. Выше, на изгибах кривого переулка, ветер был сильней. Мощный и плотный, обволакивающий тело, он напоминал далёкий ветер в Баренцовом море. Восемнадцатилетний мальчишка тогда тоже съёжился, забился в скорлупу от гнёта старослужащих, старшин и мичмана, который совсем загонял в первом плаваньи. От тоски по маме и отцу. От мучительной тоски по Галине, которая любила другого. Вот отчего просыпался по ночам, и болело сердце, не от испытаний, унижений и постоянно сдавленного, замкнутого пространства. Он как мог тщательно выдраил офицерские каюты и кают-компанию, и с тоскливой готовностью ждал новой головомойки от мичмана. Но вдруг появился замполит, улыбнулся его чести и рапорту, спросил, правда ли, первый раз на рейде, приказал подняться наверх и смотреть. Подлодка всплыла, и медленно шла по открытому морю. Виктор думал сперва о том, что надо быть мужиком и забыть Галину, и о том, что мичман рассвирепеет, узнав, что он столько стоял без дела. Но ветер ударил свежими каплями моря прямо в лицо, а потом обдул их ласково, и огромный купол неба над головой и плоскость моря, одинаковая, куда ни кинь взгляд, поглотили его, и сбросили тоску и тяжесть. Никогда Виктор не видел ничего подобного! Бесконечное пространство, зелёно-серое, стёртый, затуманенный горизонт и ветер, могучий, полный запаха моря. Тогда понял, что выдержит. Сможет. Понял, что хочет служить только на флоте. Смешно, что мечтал об авиации, а когда определили во флот, в Баренцово из Западной Украины,
Странно, ведь всё сбылось.
Сбылось!
Виктор нырнул в узкий проход между заборами. Кустарник впился в одежду. Продирался, как мог аккуратнее, но не смог избежать нескольких царапин, из-за ежевики, которая была в самом конце. Стремился сюда из-за неё и одичавших слив. Этот островок под горой был ничей. Виктор никогда не крал. Может быть, пока не дошёл до этого? Он стал есть ничейные ежевику и сливы, кислые, без того было кисло во рту. Но в животе урчало, а немного посидев, прислонившись к забору, почувствовал прилив сил.
Надо было возвращаться к вокзалу, чтобы заработать что-то ещё. Извиваясь, как уж, чтобы избежать колючек ежевики, понял, что не пойдёт сегодня туда. Лучше поднимется за город, к черте леса, там немного отдохнёт, может, поспит, переждёт жару. Снова идти, двигаться. И отдаться воспоминаниям!
Вспоминалась весна в Карпатах.
Меньше, чем за девять лет, он сменил пять школ. Виктор сам потом прослужил почти тринадцать лет на одном месте, и недоумевал, почему отца перебрасывали туда-сюда так часто. Он учился в Хабаровском крае, в Северном Казахстане, на Алтае, под Новгородом, в Воронеже, где ему так и не было суждено закончить девятый класс. Каждый раз так трудно было привыкать к ребятам, так хотел подружиться с ними, не сразу это удавалось, был чужим, тосковал по прежнему классу, где оставил своих, а когда, наконец, и эти становились своими, надо было уезжать, расставаться. В Воронеже они жили почти четыре года, даже мама привыкла к Воронежу, нашла себе работу в ателье, и надеялась, остаться на прежнем месте, когда отец выйдет на пенсию. Но отец то ли недостаточно хлопотал, то ли хлопоты не возымели действия. И так за пять месяцев фронта, ранение и госпиталя, за двадцать семь лет безупречной службы, солдатской, прапорщицкой, офицерской ему и подполковника-то дали только в последний год, почти перед самым увольнением, сам даже думал так майором и закончит, а мать говорила, не был бы фронтовиком, и перед пенсией не дали бы. Вот и квартиру они получили на Западной Украине, у отца был выбор, но небольшой, не Воронеж, он остановился на месте, близком от того, где встретил свой последний бой и получил ранение.
Правда, многие из военного городка им даже завидовали.
Они же с мамой горевали, собираясь. Хоть бы четверть последнюю он доучился, бурчала мама себе под нос. У отца же всё было просто, спасибо надо сказать, что страна даёт квартиру. Своя трёхкомнатная квартира, улучшенной планировки, с двумя лоджиями, такого у них и впрямь никогда не было. Но Виктор ещё крепился, когда обнимался на вокзале с друзьями, а в купе уже плакал, так, что даже рассердил отца, глотал слёзы под его крик, ты мужик или нет.
В Воронеже только пробилась первая зелень, в Карпатах на некоторых деревьях и кустах уже были цветы. Вербу Виктор научился распознавать только через много-много лет, когда мать стала верующей, и верующих стало много вокруг, и они рвали ветки на Вербное воскресенье. А сережки орешника, который, как он позже узнал, здесь называли лэщиной, тогда в Карпатах увидал впервые.
Перед первым днём школы не спал. Две-три недели всегда были самыми тяжелыми, так не любил быть чужаком. Очень боялся струсить, ударить в грязь лицом, показать себя слабым, а пока не ощущал, что рядом – свои, всегда было ужасно трудно! Хорошо хоть в Воронеже почти четыре года ходил на самбо, у него был уже второй взрослый разряд. Это придавало уверенности, но недостаточно, пока понимаешь – ты всем здесь чужой. Накануне вечером они с мамой еще раз посмотрели путь в школу, он категорически запретил, чтобы его провожали, как маленького. К тому же в доме дел было невпроворот, мелкие вещи не были распакованы, а уже привезли контейнер, да квартира хотя и была шикарной, в сантехнике кое-что было недоделано.
Вышел утром заранее, родители торопили, шёл – летел, уже на подходе к школе допетрило – слишком рано. Не хотелось показаться занудой с первого появленья. За десять минут до начала уроков должен был подойти к новой классной. А что было делать лишние полчаса? Ещё никого не зная.
Витя притормозил. Даже если почти не переставлять ноги, время так протянуть было невозможно, угол школы был прямо перед ним. Потоптавшись, Витя нерешительно свернул в садик на заднем дворе, перед футбольным полем. Виктор мог поклясться, что помнит, как тогда безумно пахла просто молодая зеленая трава. Темнели стволы. Где-то наверно на краю садика и пушилась верба. Легкий ветерок повсюду качал сережки орешника. Виктор медленно шел по тропинке, и бурый оттенок земли казался ему странным.