Новеллы
Шрифт:
Лишь сейчас Вилнит заметил и пастуха. Он сидел спиной к нему на другом пеньке и, весь уйдя в работу, что-то мастерил. Вилнит подошел поближе. Парнишка, приблизительно одного с ним возраста, был занят тем, что перочинным ножиком со сломанной рукояткой вырезал на очищенной от коры ивовой палочке какие-то зубчики и крестики. Вилнит подошел еще ближе.
Работа была не из блестящих: крестики были то длиннее, то короче, а зубцы неровные.
— Берись за другой конец, — посоветовал Вилнит. — Этот очень короткий, вот у тебя все кресты и разъезжаются. Еще палец обрежешь.
Но парнишка даже не поднял
Когда тропинка круто повернула в гору, Вилнит остановился и оглянулся. Пастух вывел козочку из рощи и потащил в противоположную сторону. Мальчик жил, наверно, где-то около станции.
С горы спускалась какая-то женщина. Она остановилась и с удивлением посмотрела на незнакомого мальчугана.
— Откуда ты тут взялся? — спросила она. — И куда ты идешь, мальчик?
Вилнит не понял слов, но смысл их был ему ясен. Что мог он ответить? Он и сам не знал, куда идет.
Женщина была еще довольно молодая — во всяком случае, гораздо моложе бабушки, — только очень худая, может, даже больная, с глубоко запавшими печальными глазами. Она бросила взгляд на узелок, висевший у нее на руке, потом на видневшуюся вдали станцию и кивнула ему.
— Идем со мной, не могу же я бросить ребенка посреди дороги!
И они пошли: она впереди, а Вилнит бодрым шагом за ней. На сердце стало как будто немного легче. Конечно, это не бабушка, но все же у нее было что-то общее с бабушкой. Во время недолгого пути до первого домика деревни жизненный опыт его обогатился новой истиной. В вагоне, да и дома ему часто казалось, что бабушка и дед — только помеха в его жизни и что без них было бы куда лучше и веселее. Теперь же он знал, что они имеют значение, и притом немалое.
По дороге его покровительница встретила еще двух женщин и обеим рассказала одно и то же — во всяком случае, Вилнит слышал одни и те же слова. Когда они остановились у первого домика, вокруг них сразу же собралась порядочная толпа народа, в том числе несколько ребят и седой, по-видимому слепой, дед. Окружив Вилнита, они о чем-то горячо заговорили, все время глядя на него. Вилнит застеснялся и прижался к своей покровительнице, которая казалась ему роднее, чем все остальные.
— Ребенок боится, — сказала она, взяла его за руку и подвела к теплой еще от солнца лавочке у стены. — Присядь, бедняжка, все равно тебе идти некуда.
Теперь собравшиеся только изредка поглядывали на мальчика, но зато заговорили еще горячее: кто вполголоса, покачивая головой, кто громко и размахивая руками, как бы давая понять, что все это для него так ясно и понятно, что не стоит даже об этом говорить.
Кое-что действительно было всем ясно. Мальчик отстал от поезда с эвакуированными. День и ночь шли составы на восток: два по расписанию — один утром, другой вечером — и бесчисленные эшелоны в неопределенное время. Неоспоримо было также и то, что до сих пор он ехал с родными: ребенок был чистенький и не казался голодным.
Но больше ничего не было известно. Откуда он и на каком языке говорит? Первые эшелоны везли украинцев и молдаван, а теперь шли вперемежку — из Белоруссии, Латвии и Литвы. Вернее всего — литовец. Волосы у него светлые, да и язык… хотя, впрочем, никто из присутствующих литовской речи никогда не слыхал. По одежде тоже судить было трудно: синяя рубашка, черные шерстяные штанишки, носочки и желтые туфли — так одевали городских детей во всех советских республиках.
Но больше всего споров возникло по вопросу о том, что же с ним делать. Какой-то угрюмый хромой мужик начал ворчать, что нечего, мол, подбирать всяких бродяг, сами живем не бог весть как, хватает забот и о детях мобилизованных, а тут еще чужие… Мало в Советском Союзе детских домов?.. Но женщины живо осадили ворчуна. Особенно рьяно набросилась на него Анна Петровна — та самая тетя, что привела Вилнита в деревню. Что это за разговоры о детдомах и бедности, когда надо позаботиться о потерявшем родных ребенке? Оставить его на дороге — так, что ли? Ночью, под открытым небом?.. Так могут рассуждать только те, у кого своих детей никогда не было… У таких вообще сердца нет… Вслед за Анной Петровной на мужичонку набросились и другие матери, и он потихоньку отошел в сторону, а затем и вовсе исчез.
Вилнит отлично понимал, что спор идет о нем, но сам ничего не мог им сказать. Мальчик впервые почувствовал, как он мал и беспомощен среди множества людей в этом безгранично большом мире. А еще час назад, в вагоне, он чувствовал себя в свои семь лет таким взрослым, дулся, что остался без молока, и бабушке пришлось выйти из вагона… В груди зашевелился клубок горьких воспоминаний, сожалений, стыда, подступил к горлу, и слезы так и брызнули из глаз. Но Вилнит стиснул зубы и взял себя в руки. Слезами горю не поможешь.
Хорошо, что внимание его привлекло новое событие. Стадо коров на горе загнали на скотный двор. Оттуда спускался пастушок в лаптях, с котомкой через плечо. Он держал в руке предмет, сразу покоривший Вилнита. Это было нечто похожее на кнут: совсем коротенькая рукоятка и длинная-предлинная веревка. У кнутовища она была довольно толстая, а к концу тоненькая-тоненькая. Вот так кнут! Вилнит пошел посмотреть.
Ну и чудак этот пастух! Он нисколько не удивился, увидев чужого мальчика, и держал себя так, словно заранее знал, что встретит его. Совершенно естественным показался ему и интерес, с которым Вилнит протянул руку к его сокровищу. Он охотно вручил его Вилниту и, ткнув указательным пальцем себе в живот, гордо заявил:
— Сам сделал!
Вилнит сразу его понял. Да разве тут нужно было понимать слова? Самоуверенная рожица со вздернутым носом и плутовски прищуренными глазами говорила сама за себя. Что же, надо было испробовать: может быть, эта штука и в самом деле на что-нибудь годится!
Но ничего не вышло. Вилнит взмахнул над головой короткой рукояткой, и тяжелая мягкая веревка сделала петлю и стегнула его самого по щеке, так что он глаза зажмурил. Пастух презрительно выпятил нижнюю губу — много такой понимает, зелен еще.