Новеллы
Шрифт:
Так трудился Улисс три дня.
А Калипсо, восхищенная удивительной силой героя, которая сотрясала остров, помогала ему, принося в своих изнеженных руках веревки и бронзовые гвозди. По ее приказу нимфы, отложив изящное рукоделье, ткали крепкую ткань для паруса, который должны были надувать любовью благоприятные ветры. Стольник наполнял бурдюки крепким вином, щедро готовил богатую провизию, рассчитанную на трудный путь. Между тем плот был почти готов, хорошо пригнаны бревна, сделано возвышение, над которым поднялась мачта, вытесанная из сосны, но, как слоновая кость, крепкая и гладкая. Каждый вечер, сидя на скале в тени деревьев, Калипсо созерцала труд удивительного конопатчика, который яростно стучал молотком и радостно пел песни гребцов. А легкие нимфы, глаза которых блестели от вожделенья, оставляли свою работу и тихонько, на цыпочках, прячась за деревьями, приходили на берег посмотреть на силу того смертного, который гордо, один на пустынном берегу строил корабль.
Рано утром четвертого дня Улисс закончил тесать весло, которое оплел ольхой, чтобы лучше отражать натиск волн. Потом для балласта принес земли и отполированных морем камней, с нетерпеливой радостью прикрепил к верхней рее сшитый нимфами парус и при помощи рычага покатил на тяжелых бревнах-катках огромный плот к пенящейся волне, прилагая нечеловеческие усилия. Мускулы его напряглись, вены вздулись, казалось, сам он сделан из бревен и веревок. Когда часть плота закачалась на волне, Улисс воздел к небу блестящие от пота руки и возблагодарил бессмертных богов.
И вот, когда сооружение плота было завершено и настал благоприятный для отплытия вечер, щедрая Калипсо повела Улисса к прохладному гроту лугами, поросшими фиалками и анемонами. Она показала ему сделанную ее божественными руками красивую тунику, расшитую шерстью, искупала его в перламутровой бухте, умастила чудодейственными эфирными маслами, накинула на его плечи непромокаемый плащ, накрыла стол, уставив его самыми полезными и изысканными земными кушаньями, чтобы герой мог утолить свой голод. Улисс, спокойно и молчаливо улыбаясь, с нетерпеливым великодушием принимал нежные заботы Калипсо.
Спустя какое-то время, взяв волосатую руку Улисса и с удовольствием ощущая появившиеся на его ладонях мозоли, она повела его по берегу туда, где волна тихо и ласково лизала бревна могучего плота. На поросшей мохом скале они немного передохнули. Остров, как никогда, был безмятежно красив, море было, как никогда, синее, а небо ласковое. Ни свежая вода Пиндо, испитая в тяжком походе, ни золотое вино с виноградников на холмах Шио не были столь приятны, как этот насыщенный ароматами воздух, созданный богами для богини, которая им дышала. Вечная свежесть деревьев, проникая в сердце, просила ласки. Все звуки: журчание ручейков, бегущих в траве, шум набегающих на песчаный берег волн, пение укрывшихся в тени густых ветвей птиц — уносились куда-то ввысь и звучали, гармонично сливаясь, как священная музыка далекого храма. Великолепные цветы ловили рассеянные лучи солнца. От тяжести плодов во фруктовых садах и налитых колосьев казалось, что остров вот-вот уйдет на дно морское.
Сидя рядом с Улиссом, Калипсо тихонько вздохнула и заговорила с улыбкой:
— О благородный Улисс, у меня нет сомнений, что ты уедешь. Тобою руководит желание вновь увидеть твою Пенелопу и нежно любимого Телемака, которого ты оставил на руках у кормилицы, когда Европа пошла на Азию, и который теперь, должно быть, сжимает в своей руке устрашающее копье. Ведь старая любовь, у которой глубокие корни, всегда цветет цветом тоски. Но скажи! Если бы в Итаке не ждала тебя твоя супруга, которая днем ткет, а ночью распускает сотканный хитон, и не тосковал по тебе твой сын, устремив неустанный взгляд на море, покинул бы ты, о самый хитроумный из мужей, мир и покой этого острова, его изобилие и неземную красоту?
Улисс, воздев свою мужественную руку, как это он делал на ассамблеях царей у стен Трои, когда старался, чтоб его правота проникла в людские души, сказал:
— О богиня, не будь в обиде на то, что я скажу! Даже если бы не существовали милые моему сердцу Пенелопа и Телемак и у меня не было бы царства, я все равно радостно бросился бы, не боясь гнева богов, навстречу опасности, которая подстерегает меня на море! Потому что, если правду говорить, о прославленная богиня, мое сердце пресытилось всем этим, для него мир, покой и неземная красота невыносимы. Ну подумай только, Калипсо, за восемь лет, что я здесь, я ни разу не видел, как желтеют листья на деревьях, и уж тем более, как они опадают. Ни разу это сверкающее чистое небо не затянули темные тучи, ни разу я не испытал удовольствия согреть озябшие руки у огня и не услышал, как в горах бушует буря. Все эти великолепные цветы на тонких длинных стеблях такие же, как восемь лет назад, когда ты в мое первое утро на острове показывала мне эти вечные луга. Больше того, я возненавидел лилии, и меня печалит их неизменная белизна! Я отворачиваюсь, чтобы не видеть, как стараются не видеть черных гарпий, от этих ласточек, бесконечные и однообразные полеты которых мне наскучили. Сколько раз я укрывался в глубине твоего грота, чтобы не слышать этого нежно-назойливого журчания всегда прозрачных ручьев. Подумай, Калипсо, ведь на твоем острове нет ни болота, ни гниющего пня, нет падали, над которой кружились бы мухи. О Калипсо, восемь лет, восемь ужасных лет я лишен был труда, мужества, борьбы и страданий… Не гневайся, богиня! Но я мечтаю увидеть согнувшегося под тяжкой ношей человека, волов, тянущих плуг, поспоривших на мосту мужей, молящие о милосердии руки матери, охваченной горем, хромого нищего с палкой, просящего подаяния у городских ворот… Нет, не могу я более выносить этот безмятежный покой! Я горю желанием разбить, запачкать грязью, заставить гнить все вокруг. О бессмертная Калипсо, я мечтаю о смерти!
Недвижно, с недвижно лежащими на коленях руками, прикрытыми шафранной вуалью, слушала богиня жалобы пленного героя, улыбаясь своей безмятежной, божественной улыбкой… А тем временем на холме появились нимфы, прислужницы Калипсо; они шли, придерживая округлыми руками стоящие на головах сосуды с вином и неся кожаные мешки с провиантом, который досточтимый стольник приказал доставить на плот. Молча положил Улисс на высокий край плота доску. Когда же легкие нимфы, звеня золотыми браслетами на белых щиколотках, пошли по ней, сердце Улисса, который внимательно считал бурдюки и мешки, радостно забилось, видя изобилие. После того как все мешки и бурдюки были привязаны к плоту, нимфы сели на песчаном берегу вкруг Калипсо, страстно желая увидеть расставание и искусство героя держаться на хребте волны… Но вдруг гнев вспыхнул в широко раскрытых глазах Улисса. Скрестив сильные руки на груди, он зло молвил:
— О Калипсо, вправду ли ты считаешь, что на моем плоту все в избытке и я могу поднять парус и выйти в море? Где же твои богатые дары, которые я должен увезти с собой? Восемь лет, восемь тяжких лет я был достойным гостем твоего острова, твоего грота, твоего ложа… Разве не всегда бессмертные боги в час прощания одаривают по заслугам своих гостей? Где же твои щедрые дары, о Калипсо, те, что мне полагаются по законам земли и неба?
Богиня улыбнулась, величественно спокойная, и тихо произнесла то, что легкий ветерок тут же унес на своих крыльях:
— О Улисс, ты действительно самый корыстолюбивый среди смертных и самый недоверчивый, если думаешь, что богиня оставит своего возлюбленного без подарков. Успокойся, хитроумный герой… Богатые дары мои щедры и великолепны.
И вправду, по склону холма друг за другом шли нимфы, легкими шагами, в развевающихся одеждах, неся в руках драгоценные камни, которые сверкали на солнце. Улисс пожирал глазами их блеск, протягивая к ним руки… А когда нимфы стали подниматься на плот по скрипящей доске, он принялся считать, оценивая все: скамеечки из слоновой кости, расшитые ткани, бронзовые резные сосуды, щиты, инкрустированные драгоценными камнями.
Золотой сосуд, который несла на плече последняя нимфа, был так красив, что Улисс остановил ее, взял сосуд в руки, прикинул вес и, внимательно осмотрев, звонко засмеялся и гордо крикнул:
— Действительно, это чистое золото!
Как только все драгоценности были сложены на плоту и крепко-накрепко привязаны к широкой скамье, беспокойный Улисс, схватив топор, разрубил веревку, которой плот был привязан к стволу дуба, и прыгнул на его высокий борт, возле коего пенилось море. И только тогда вспомнил он, что не поцеловал на прощанье достойную и прекрасную Калипсо! Быстро скинув плащ, он кинулся в пенившиеся воды, побежал по песчаному берегу и запечатлел поцелуй на священном челе богини. Она легонько тронула его крепкое плечо: