Новеллы

История эта лишь кажется такой сложной; разобрав ее по частям, мы еще, может статься, удивимся тому, насколько она проста. А может, и не удивимся, зная, что литература живет небольшим числом простейших проблем, которые — Гамлет во фраке — предстают во все новых костюмах. Более того, вполне оправданно утверждение, что из всякого сколько-нибудь значительного художественного произведения (а я подозреваю, что и из любой бульварной строчки) можно вывести все литературные проблемы, какие только возможны. Взять хотя бы того же Гамлета: сколько всего можно написать о том, почему Офелия ему отказала.

К северу от Альп, а тем более вблизи северных морей, настоящего лета, пожалуй, и не бывает. На юге как редкая драгоценность дни, когда по-весеннему прохладный воздух словно застывает среди деревьев не в силах шелохнуть потемневшие и засохшие в ожидании смерти листья. Будто весна и осень встретились и протянули руки друг другу. Здесь же, на севере, такое не в диковинку. В каждом летнем дне умещен кусочек весны и кусочек осени, и они не смешиваются. И кто знает, может, эта двойственность

отражается в складе души северного человека, не вполне юного в юности, по-мальчишески незрелого в зрелом возрасте, вечно колеблющегося между скепсисом и сантиментом, что иногда, к примеру, у русских, приводит к мудрости. Чудесно время между юностью и старостью — и вовсе не в пресловутой полноте возможностей тут дело, а в том, что о весне еще вспоминаешь без сожаления, однако уже понимая, насколько глубоко о ней когда-нибудь загрустишь.

Всякий раз, как она слушала «Влтаву» Сметаны, [1] название этой известной чешской реки казалось ей внешним привеском к совершенной, в безупречном народном духе музыке, ибо волны ее, хоть и отливали чистым золотом, [2] гораздо больше напоминали, по ее мнению, простые и прелестные пейзажи Моравии или Богемии с их колышущимися на ветру полями пшеницы. Теперь вот, когда она шла по такому полю, в голове у нее все звучала мелодия Сметаны и казалось, не будет сил вырваться из ее плена.

Не спеша добралась — она до конца поля. Дорога, по которой она шла, высохшая и крошащаяся колея, проложенная крестьянской телегой в еще мягкой почве во время весенней пахоты, выбралась на полоску луговины, лежавшую, подобно морскому побережью, между золотым разливом пшеницы и тенистым лесом. Прохлада приглушила навязчивую музыку в душе — вместе со стуком разгоряченной крови в висках, — дав место мелодии более нежной и едва различимой, почти неслышной. Ибо постичь эту музыку, постоянно и неотступно сопровождающую человека, как его думы, дано немногим, как говорят в таких случаях, избранникам божьим. Серебряный перезвон листьев, исторгнутый ветерком на лесной опушке, просто погрузил ее в настроение легкой беспечности, в то время как для Моцарта он стал бы серебряным основанием непогрешимой логики.

С каким-то почти веселым раздражением она подумала о том, что это романтическое свидание выходит очень уж утомительным, и ей чуть ли не стыдно стало за своего партнера — что он всерьез принял эту детскую игру и согласился на длинный путь в полуденную жару. Но, конечно, ее бы разозлило еще больше, если бы он не сдержал обещание, не пришел; и она ничуть не удивилась, увидев, что он уже ждет. Он полулежал на опушке, явно наслаждаясь прелестным видом, а заслышав ее шаги, встал и поспешил ей навстречу.

Им предстояло еще не меньше часа идти лесом, чтобы достичь романтической цели прогулки с ее литературной подоплекой: эти живописные развалины она избрала потому, что они напомнили ей декорации «Новеллы» Гёте, [3] она как будто надеялась наяву увидеть то, что породил в ее воображении вымысел поэта. Во всяком случае, вид им предстал весьма героический: лес, а вернее лесистый холм резко обрывался, словно обрубленный, свесившись голой скалой над долиной, по краям которой громоздились остатки былого горного обвала — холмы и кручи, поросшие зелеными зарослями или отчасти возделанные. А между холмами, под самой скалой торила себе путь река, и, казалось, что стены замка, воздвигнутого па обрыве со всею смелостью и подлинным инженерным искусством двенадцатого века, вырастают прямо из воды.

Впечатление от этой картины при всей ее очаровательности было прежде всего именно героическим, как в какой-нибудь симфонии Бетховена или в «Апассионате», где и самая мощь зиждется на очаровании. И это впечатление было настолько сильным, что подействовало на нее, как тягостное, почти трагическое расставание с человеком, который ненавязчиво, почти незримо сопровождает се и который был для нес поначалу не более чем партнером по несерьезной, ничего не значащей игре. Они молча сидели на обомшелых развалинах замка, глядя на долину, словно бы подернутую в лучах медленно закатывавшегося солнца морской дымкой, так что им чудилось, будто простирающаяся перед их глазами равнина и те поля, по которым они

пришли сюда, сливаются где-то в одно огромное озеро, из которого их гора торчит, словно тот остров, каким он, судя по геологической формации, и был в доисторические времена. Захватывающий и по-своему тревожный спектакль захода солнца: эти багровые сполохи по западной кайме долины среди сгустившихся в этом месте облаков, будто желавших прикрыть печальное исчезновение светила; а когда оно, точно повинуясь приговору, все же закатилось, оставив после себя лишь отблеск былого, из уст девушки исторглось столь понятное в эту минуту «Прощай!» И, тотчас испугавшись этого ужасного, хоть и прекрасного слова, испугавшись, что относится оно не только к исчезнувшему дню и неудержимому мигу настоящего, но и к нему, к тому, кто был частью этого дня, и словно прося у него прощения за это прощание и в то же время желая углубить боль и даже придать ей некую тайную горечь, она прильнула к груди неведомого человека, испытывая благодарность, но и некоторое разочарование оттого, что он не искал ее губы.

Этой ночью на нее нахлынули воспоминания. Да, когда-то было у них свое гнездо. Не замок ли над морем? Перед ее мысленным взором круто вздымались из зеленоватой воды его стены, облепленные скользкими жирными водорослями, когда море, как теперь забвение, отступало и можно было видеть скалы, на которых держались стены. Всюду сновавшие слуги кланялись ей, на головах беззубых старух словно вились седые змеи, свешиваясь к худым, иссохшим шеям. Хорошо было чувствовать себя под зашитой этих старух, а если у них выпадал и последний зуб, так ведь зато после этого исчезал и запах изо рта. И какую радость доставляла им роль свах. Каким событием для них стала ее помолвка с принцем: они еще и уговаривали ее согласиться на то, чего она и сама страстно желала, и, чтобы доставить нм удовольствие, она долго упиралась для вида. До сих пор приятно вспомнить то чувство: тебя тянут туда, куда и самой хочется, а ты будто наливаешься тяжестью и не желаешь сдвинуться с места. Отношения ее с принцем были легки и радостны, а жизнь казалась ясной, твердо очерченной, такой же однозначной и звонкой, как фанфары на башнях, коими они всякий раз приветствовали их возвращение в замок, и поскольку в этой непреложности и постоянной связанности приличиями было много радостного, они с принцем любили играть в свободу и необязательность предстоящего. Прозвучал потом и сигнал прощания, выстроилась во дворе кавалькада, стукнули о каменный настил алебарды, сам король вышел из дверей проститься, и принц ускакал, чтобы вскоре вернуться. Где-то он теперь? Вновь прихлынули к стенам волны забвения: она еще различала в золотых лучах зубцы башен, замок высился как Монзальвач, [4] а когда наступила темнота, по черной глади воды заскользили лебеди. Черное знамя реет на башне. На лестнице перед освещенным замком стоит властелин, окликая сына своего Гамлета; а она тем временем сидит в ложе, держа голову Гамлета на трепетных коленях, покрывая поцелуями его ухо, чтобы не услыхал он зов и чтобы злодей не мог влить ему яда. Ах, да то череп Йорика держит она в руке, а правитель сталкивает Гамлета в пучину ада, вздымающуюся и захлестывающую замок зелеными, черными волнами с белыми барашками поверху.

Проснулась она с чувством необычного и блаженного спокойствия. Будто дождалась некоего знака, и вот открылся ей путь, в истинности которого можно было не сомневаться. Вспомнился вчерашний день и показалось, что так и нужно, чтобы он кончился тоской расставания: ведь то была, как она поняла, увертюра к грядущему, прощание вовсе не было только прощанием, но пророческим предвестьем будущего пути, которого она теперь не боялась, в который вглядывалась как в радостную необходимость. В том, быть может, и состоит романтическое назначение любой увертюры, чтобы смягчать будущую трагедию предсказанием, облегчать се бремя, превращать его чуть ли не в радостную ношу, в добровольно накладываемые на себя, хоть и предуказанные родственным вечности роком вериги.

Но разве то прощание и на самом деле было лишь предчувствием будущего, пусть небывалого? Разве не было в нем и обычной боли от расставания с предшествующей жизнью? И того, сопутствующего увертюре, страха перед поднятием занавеса, разделяющего радостное ожидание и безнадежную окончательность данности? Она вспомнила о том, с кем была помолвлена, размышляя, не к нему ли на самом деле относится эта тоска расставания, приставшая к незнакомцу, к которому она склонилась на грудь. Но эти воспоминания мигом развеяли то чувство уверенности, которым она наслаждалась. Да, та уверенность, при которой она чувствовала себя как отлаженная антенна, собирающая бегущие издалека радиоволны и созидающая из них чудесную музыку, — эта уверенность исчезла; стоило вспомнить о женихе, провода сразу повисли. Раздражение, гнев чуть было не овладели ею по. поняв, что вовсе не его образ повинен в том, что радость, исчезла, она испугалась. Ее воображение было бессильно оживить его. Так бывает в кино, когда рвется пленка и на месте изображения обнажается вдруг белое мерцающее полотно; музыка еще звучит, но потом посреди такта смолкает и она. В ушах и перед глазами внезапная пустота, и напряженно ждешь возобновления картины. Память силится удержать исчезнувшее видение, ей все труднее справляться с ускользающей ношей, как вдруг изображение восстанавливается, музыка, будто отыскав наконец нужную дверь, продолжается с того самого такта, на котором оборвалась, и мы счастливы. Худо, однако, если память не донесет своей ноши, оборвется, как струна, и в зале, ко всеобщему смущению, зажгут свет: в такие минуты хочется сгинуть от стыда или изничтожить механика.