Новеллы
Шрифт:
Она сидела потом на садовой скамейке, незнакомец рядом с нею, и хотя это было крайне нелепо называть его «незнакомцем» или «другим» — он ведь был так же близок ей и так же от нее далек, как и ее жених, — она все же точно лопатками ощущала присутствие чего — то постороннего за спиной, будто кто-то держал там темный, невидимый плащ, так что стоило откинуться слегка, и он лег бы на плечи. Так иной раз музыка вчуже парит в темноте над нашей головой, кружит и кружит, дожидаясь, пока мы не сдадимся и не улетим вместе с нею. На сей раз это ожидание было как неподвижная вода, что стоит и не шелохнется, оно не беспокоило, то есть скорее почти успокаивало, оно сулило уверенность и надежду, как та свобода, с которой она вольна была решать, откидываться ей назад или нет. Чувство было
8
Мейербер Джакомо (1791–1864) — немецкий композитор, в свое время весьма популярный в Германии и во Франции.
9
Пуччини Джакомо (1858–1924) — крупнейший итальянский композитор.
Натянутый канат, по которому я уверенно ступаю, теряется в сгущающейся темноте. Все шире и темнее купол надо мной, все расплывчатее и удалённее лица внизу. Найдет ли канат моя нога и при следующем шаге, или он оборвется? Далеко позади остались свет и покой. Чем дальше иду, тем больше понимаю материнский страх. Все дальше, дальше, и вот в конце концов становится безразлично — сделать ли еще один шаг по канату или просто пасть в темноту. И тогда падение кажется почти блаженством.
Я все еще называю его нёзнакомцем, хотя правильнее было бы — нёвидимкой. При этом я имею в виду не что-то таинственное, а обыдённый факт. Есть вещи, узнанные настолько, что не замёчаешь их, и есть такие, что, непостижны, как музыка, до которой недорос. Или то просто-напросто дефект зрения?
Я отправилась к развалинам одна. Всякий путь нужно уметь проходить в одиночку.
По ночам я иногда просыпаюсь от страха. По шоссе мчатся автомобили, их гудки похожи на голоса мужчин. То будто кто-то зовет на помощь, то будто кто-то угрожает кому-то. Я испуганно вскакиваю и все же чувствую себя уверенно, убереженно, бывает, что я даже сама разжигаю в себе этот страх, чтобы только насладиться чувством убереженности. Как дитя, играющее в прятки с пальчиком собственной ножки.
Нередко кажется, будто и вся жизнь уходит на то, чтобы придумывать себе что-нибудь, что может напугать или удивить. И в конце концов сам веришь в то, что придумал. Примерно так бывает и когда сочиняют музыку или прозу: сначала придумывают план, а потом и сами изумляются тому, что выходит.
Лейтенант Ярецки
Окружная больница была превращена в лазарет. Доктор Фридрих Флуршюц, старший лейтенант медицинской службы, совершал обход. Он был в своем обычном белом халате, но на голове у него красовалась форменная фуражка, что, как утверждал лейтенант Ярецки, выглядело смешно.
Ярецки лежал в офицерской палате номер три. Вообще-то такие палаты — в них стояло по две койки — предназначались для старших офицеров, но так уж вышло, что и его тоже поместили сюда. Когда в палату вошел Флуршюц, лейтенант сидел на койке с сигаретой в зубах. Разбинтованную руку он положил на тумбочку.
— Ну, Ярецки, как дела?
Ярецки указал кивком на больную руку:
— Ваш шеф был здесь только что.
Флуршюц осмотрел руку, осторожно ощупал ее:
— Худо… Выше пошло?
— Да. На несколько сантиметров… Старик собирается ампутировать.
На тумбочке лежала рука лейтенанта, покрасневшая, со вспухшими подушечками ладони, с пальцами, похожими на кровяные колбаски, с запястьем, опоясанным желтыми гнойными волдырями.
Ярецки взглянул на руку и сказал:
— Бедняжка, какой у нее несчастный вид!
— Не переживайте так, это же левая.
— Ну да, что же остается делать, раз вы, врачи, только и умеете что резать.
Флуршюц пожал плечами:
— Чего вы хотите от нас? Мы выросли в эпоху хирургии. И эпоха эта увенчалась мировом войной, пушечными выстрелами… Теперь мы переучиваемся, становимся знатоками желез, и, когда новая война начнется, мы уже будем прекрасно справляться с этим проклятым отравлением газами. Лечить научимся… А пока суд да дело, нам и в самом деле ничего не остается делать, как только резать да резать.
Ярецки ответил:
— Новая война? Неужели вы думаете, что эта когда — нибудь кончится?
— Не глядите так мрачно па вещи, Ярецки! Русские-то уже отвоевались.
Ярецки невесело усмехнулся:
— Да не лишит вас господь святой вашей веры, и да ниспошлет он нам приличные сигареты…
Правой, здоровой рукой он взял с полки в тумбочке пачку сигарет и протянул ее Флуршюцу.
Врач указал на переполненную пепельницу:
— Не надо так много курить…
Вошла Матильда, сестра милосердия:
— Забинтовать?.. Или еще рано, доктор?
Сестра Матильда выглядела так, словно только что вышла из ванны. Лицо ее у самых волос было усеяно веснушками.
Флуршюц сказал:
— Паршивая штука эти газы.
Проследив еще за тем, как сестра бинтовала руку, ом ушел к другим пациентам. Окна на обоих концах широкого коридора были распахнуты настежь, но изгнать больничное зловоние не удавалось.
Лейтенанту Ярецки ампутировали руку. Выше локтя. Майор медицинской службы Куленбек знал свое дело. То, что осталось от лейтенанта, сидело в больничном саду, в тени боскетов и разглядывало цветущую яблоню.
Внезапное появление коменданта города. Проверка. Ярецки поднялся, здоровой рукой потянулся к больной, потянулся к пустому месту. Затем встал по стойке «смирно».
— Доброе утро, лейтенант. Ну что, поправляемся?
— Так точно, господин майор, но порядочного кусочка не хватает.
Майор фон Пазенов сказал таким тоном, будто он чувствовал себя ответственным за руку своего собеседника:
— Да, тяжелая война… Садитесь, лейтенант.
— Покорнейше благодарю, господин майор. Комендант спросил:
— Где вас ранило?
— Меня не ранило, господин майор… Это газы. Майор взглянул на культю лейтенанта:
— Ничего не понимаю… Газы, по-моему, душат…
— Они и так тоже действуют, господин майор. Немного подумав, комендант произнес:
— Нерыцарское оружие.
— Несомненно, господин майор.
Оба думали о том, что и Германия тоже применяет это нерыцарское оружие. Но промолчали.
Потом комендант спросил:
— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь, господин майор.