Новеллы
Шрифт:
Хозяйка, не долго думая, задала Рустеру работу.
— Слышишь, Рустер, как наш хозяин весь вечер играет на скрипке? Мне надо на стол накрыть и приготовить угощение. А дети одни брошены. Придется уж тебе поглядеть за двумя младшенькими.
Изо всех людей Рустеру меньше всего приходилось иметь дело с детьми. Дети как-то не попадались на его пути ни в кавалерском флигеле, ни в солдатской палатке, ни в трактирах или на большой дороге. Он даже смутился перед ними и не знал, что и сказать, чтобы не оскорбить их слуха.
Рустер достал флейту и стал им показывать, как надо обращаться с дырочками и клапанами. Одному
— Вот А, — говорил Рустер, — а это С, — и брал нужную ноту. [5]
Но тут детям захотелось посмотреть, как выглядит А и С, которые надо играть на флейте. Тогда Рустер достал листок нотной бумаги и нарисовал обе ноты.
— А вот и нет! — сказали дети. — Это неправильно.
5
Латинские буквы «А» и «С» также служат названием нот «ля» и «до».
Они побежали за азбукой, чтобы показать, как надо писать буквы.
Тогда Рустер стал спрашивать у них алфавит. Дети отвечали, что знали, иной раз и невпопад. Рустер увлекся, усадил мальчуганов к себе на колени и начал их учить. Жена Лильекруны, хлопоча по хозяйству, мимоходом прислушалась и очень удивилась. Это было похоже на игру, дети хохотали, но ученье шло им впрок.
Так Рустер развлекал детей, но голова его была занята другим, в ней бродили мысли, которые привязались во время метели. Он думал, что все это мило и прекрасно, но только уж не для него. Его, как старую рвань, пора выбросить на свалку. И вдруг он закрыл лицо руками и заплакал.
Жена Лильекруны взволнованно подошла к Рустеру.
— Послушай, Рустер! — заговорила она. — Я понимаю, что тебе кажется, будто все для тебя кончено. Музыка перестала быть тебе подспорьем, и ты губишь себя водкой. Так вот, на самом деле для тебя еще не все пропало, Рустер!
— Какое там! — вздохнул Рустер.
— Ты же сам видишь, что возиться с детишками, как сейчас — занятие как раз по тебе. Если ты начнешь учить детей чтению и письму, ты снова станешь для всех желанным гостем. Вот тебе инструменты, на которых играть ничуть не легче, чем на флейте или на скрипке. Взгляни-ка на них, Рустер!
И с этими словами она поставила перед ним двух своих детей. Он поднял взгляд и, сощурясь, как от яркого солнца, посмотрел на них мутными глазами. Казалось, будто он с трудом может выдержать ясный и открытый взгляд невинных детских глаз.
— Посмотри на них, Рустер! — строго повторила жена Лильекруны.
— Я не смею, — ответил Рустер, пораженный ослепительным сиянием непорочной души, которое светилось в прекрасных детских глазах.
И тут жена Лильекруны рассмеялась звонко и радостно.
— Придется тебе к ним привыкать, Рустер! Ты можешь на весь этот год остаться у меня в доме учителем.
Лильекруна услышал смех своей жены и вышел в залу.
— Что тут такое? — спросил он. — Что тут такое?
— Ничего особенного, — ответила жена. — Просто вернулся Рустер, и я договорилась с ним, что он останется у нас учителем при малышах.
Лильекруна воззрился на нее в изумлении:
— Ты решилась? — повторил он. — Ты осмелилась? Неужели он обещал бросить…
— Нет! — сказала жена. — Рустер ничего мне не обещал. Но ему придется очень следить за собой и держать ухо востро, потому что здесь ему каждый день нужно будет смотреть в глаза маленьким детям. Кабы не Рождество, я бы никогда не решилась на такое, но уж коли Господь наш решился оставить среди нас, грешных, не просто малого ребенка, а своего сына, то уж, верно, и я могу позволить, чтобы мои дети попытались спасти одного человека.
Лильекруна не мог вымолвить ни слова, но его лицо подергивалось и вздрагивало каждой морщинкой, как всегда, когда он бывал поражен чем-нибудь величественным.
Затем он благоговейно, с видом ребенка, который пришел просить прощения, поцеловал руку своей жены и громко воскликнул:
— Подите сюда, дети, и все поцелуйте ручку своей матушке!
Что и было сделано, а после в доме Лильекруны весело отпраздновали Рождество.
ИСТОРИЯ, КОТОРАЯ ПРОИЗОШЛА В ХАЛЬСТАНЕСЕ
Невдалеке от проезжей дороги была когда-то старинная усадьба по названию Хальстанес. Она стояла на самом краю леса, который близко подступал к длинным, приземистым постройкам красного цвета. Над крышей господского дома простирала свои ветви раскидистая черемуха, осыпавшая красную черепицу черными ягодами. Над конюшней висел укрытый навесом колокол, которым сзывали с поля работников.
Возле поварни возвышалась нарядная голубятня, украшенная щегольскими балкончиками; над конторским крыльцом висела беличья клетка из двух зеленых домиков и большого беличьего колеса, а в углу перед зарослями сирени выстроился длинный ряд крытых берестой пчелиных ульев.
При усадьбе имелся пруд, в котором плавали жирные караси и сновали узкотелые тритончики. У ворот стояла собачья конура, и всюду, где только возможно, были устроены белые калитки: калитка вела в сад, калиткой кончалась аллея.
В усадьбе были просторные чердаки, где помещались чуланы; там хранились старинные офицерские мундиры и дамские шляпки, сто лет назад вышедшие из моды. Там стояли огромные сундуки, набитые шелковыми шалями и свадебными платьями, пылились старинные клавесины и скрипки, гитары и фаготы. Старинные секретеры и шкафы хранили в своих недрах рукописные ноты и пожелтевшие письма, в сенях висели по стенам ягдташи, охотничьи ружья и большие пистоли, пол был устелен домоткаными половиками, на которые пошли обрывки изношенных сатиновых платьев и отслужившие занавески.
Там было парадное крыльцо с решетчатой оградой, по которой каждое лето взбирались до самого верха вьющиеся плети переступеня. На крыльцо выходила массивная желтая дверь; за дверью были сени, посыпанные можжевельником; окна с частыми переплетами расположились низко над землей, и закрывались тяжелыми, прочными ставнями.
На эту усадьбу-то и отправился однажды летом старый полковник Бееренкройц. Кажется, это случилось на другой год после его отъезда из Экебю. С тех пор он устроился жить в Свартшё в крестьянской семье, которая давала ему за плату жилье и стол. Он стал домоседом и редко куда-нибудь выезжал. Лошадь и тележка, которые у него сохранились, большую часть года простаивали без дела. Он говорил, что теперь уж и в самом деле состарился, а старикам лучше всего сидеть дома.