Новенький как с иголочки
Шрифт:
Потом он зажигает лампу. И она стоит, как часовой, на самом краешке стола, вытянув свою длинную шею. И большая тень Абношкина медленно шевелится на стене, и хрипит, и стонет. И изба становится похожей на учительскую: там тоже одинокая лампа по вечерам замирает на краю стола.
– Могу тебе ответить, как положено, - хрипит он, - мол, была война... Вот и трудно...
– Это я и без вас знаю.
Он тяжело смеется:
– Это-то ты знаешь, а чего дальше - не знаешь.
– Вот и пришел, чтобы узнать.
– Нет, этого тебе не понять. Это надо жизнь прожить.
– Живу...
– И живи. Ты человек хороший. Ребята тебя уважают...
– И опять после паузы: - А у меня домашняя есть... Высший сорт... А?
– За что же они уважают, когда я ничего сказать не могу?
– Да это они без тебя разберутся. Ты их произведениям всяким учи, стихам, в город их в театр свози... Ну что, по маленькой?.. Несговорчивый ты какой...
Он мне очень симпатичен, этот Абношкин. Как это раньше я мимо проходил? Почему не бывал в этой избе, не сидел на этом красном табурете?
– Гости идут, - хрипит он.
– Теперь не миновать разговеться.
Кто-то скрипит дверью, идет через сени.
– Да, - говорит Абношкин, - заходи... Я думал, мужик идет...
Мать Веры, слегка кивнув мне, подплывает к столу.
– Ваших нету, председатель?
– низким голосом, по-цыгански спрашивает она.
– Нету, да? Жаль. Хотела кое-чего из посуды взять.- Голос ее становится вкрадчивее и тише: - Кажется, Верку сватать приехали. Не пойму что-то...
– Она смотрит на меня пристально. Глаза у нее такие же, как у дочери. Только Вера смотрит вниз... Да, вниз...
– Событие, - говорю я спокойно.
– Дождалась, - как-то слишком громко говорит Абношкин.
– А Верка-то нарядилась?
– Нарядилась, нарядилась, - смеется мать и смотрит на меня.
– А Шулейкин, дружок твой, пришел?
– Пришел, пришел, а как же, - говорит мать.
– Может, и ты зайдешь поглядишь. Да у тебя самого гости.
– Ты бери из посуды сама чего,- говорит Абношкин.
– У меня гость.
– А вы идите,- говорю я.- А я по своим делам пойду.
– Посидим, посидим, - хрипит он, - и без нас справятся...
Всё происходит мгновенно: тарелки гремят, дверь хлопает... Событие! Разве меня это касается?.. Но почему кто-то другой?.. Да разве меня это касается?.. Я же не влюблен... Ах, просто странно: почему кто-то другой!.. Да разве меня это касается?.. Надо мною же смеяться будут там, в Москве... А может, пойти туда и спокойно, как Печорин: "Вера, я пришел за тобой..."
– Что-то она темнит, - хрипит Абношкин, - какие еще сваты? Она женщина железная. На порог-то пускает не каждого. Того и гляди, ухватом сработает. Темнит... И слуху такого раньше не было.
...И вот я говорю это. В комнате молчание. Гости смотрят на меня с ужасом. Мать Веры
– Нет!
– кричит главный сват.
Но она идет, идет. Я кладу ей на плечо руку.
– Что же это такое?!
– кричат гости.
– Пойдем отсюда, - говорит она сухими губами. И плечо ее горячее...
– Ты всё обдумала, Вера?
Она уводит меня из избы. И там, на улице, обняв меня, прижавшись всем телом, с благодарностью:
– Хочешь, я тебе правду скажу?
– Ну...
– Я знала, что ты придешь... Хоть и говорили все, что не ровня я тебе, чтоб не ждала...
– Чепуха это, не ровня!..
...Никто меня не ждет. Может быть, ее уже сосватали?.. Да разве меня это касается?.. Может быть, она и правда ждет меня?.. Никто меня не ждет... Всё идет своим чередом. Спокойно. Ничего непредвиденного не произойдет. Я буду ночевать в своей келье как миленький... Да...
– Темнит она что-то, - хрипит Абношкин, - ну да, темнит...
– он вдруг тяжело встает, и лампа начинает покачиваться.
– Верка-то с моими в Козельск на базар поехала!.. Ах ты, паралик тебя расшиби! Я ж говорю, темнит.
– А отца у нее нету, - слишком радостно говорю я.
Он садится на свое место. Долго молчит. С трудом дышит. Большая его грудь с клокотанием вздымается и оседает.
– Отец ее до войны в райкоме работал. Вредителем оказался... Видишь как...
– А Шулейкин, значит, тут как тут?
– Он от нее не отступился. Вот как. Не отступился. Понимаешь, как оно... Помогает ей. Верке - тоже. В войну помогал...
– А говорят, он...
– Да это все говорят!
– хрипит он яростно.
Он снова встает и начинает тяжело, как медведь, ходить по избе:
– Тяжело мне, черт! Будто воды в меня налили.
Неладное с ним что-то.
– Ты видал осенью, какие луга у нас?
– вдруг спрашивает он.
– Видал, травки сколько?
– Видал, - говорю я.
– Ага... А скот с голоду ложится... Ну?
– Ну?..
– А к Семеновым нынче зашел, а ребятишки кисель картофельный хлебают. Из крахмала. А я зашел и говорю: давайте, отец и мать, на работу. Что это вы, мол, расселись, а?
– Да?
– А с Васькой Семеновым мы вот здесь в партизанах ходили. Вот на этом самом месте... И по Смоленщине...
– А вы бы плюнули на это... Поехали бы полечились.
– Ишь ты, - хрипит он.
– Это ты можешь плюнуть, а мне нельзя. Это же мое всё кругом. А?
Лампа отчаянно борется с темнотой. Она как маленький стеклянный донкихотик. Разве ей справиться?