Новейшая оптография и другие занятные истории. Сборник рассказов
Шрифт:
– Гхм… Непеняй Зазеркальевич, к вашим услугам, сударыня, – поправил Сударый, томимый ужасным предчувствием, что и эта особа окажется членом вездесущего клана Рукомоевых.
Предчувствие не обмануло.
– Я – Запятунья Молчунова! – трагическим тоном объявила она, будто это уже объясняло и её приход, и ожидание в полумраке студии.
– Чем могу быть полезен? – уже прохладнее спросил Сударый.
Посетительница как-то вмиг перестала казаться ему такой уж прелестной. Нет, определенный вкус у Незагроша Молчунова, конечно, был, но, по совести, все эти щечки-ямочки хороши отнюдь не сами по себе. Румяное и цветущее обличье Запятуньи Захаповны предполагало весёлый общительный нрав, а она вела себя в точности, как героиня сентиментального романа с бледными ланитами и томными очами, «в коих навек запечатлелось неизбывное страданье» и т.д. Дисгармония не шла ей на пользу.
– Вы можете спасти меня, – заламывая руки, сообщила супруга Молчунова. – Лишь вам это по силам! Но, Боже, смею ли я вымолвить? Ах, сударь, мне остаётся лишь уповать на вашу добродетель!
Сударый, которые в последние полчаса о своей добродетели был самого невысокого мнения, чуть было не взялся её отговаривать. Но потом подумал, что оскорбить сентиментальный настрой богатой истерической дамочки – наихудшая из идей, посетивших его сегодня. Догадываясь, что в соответствующих романах подобные монологи легко могут занимать до полутора страниц, он поспешил заверить Запятунью Захаповну, что добродетель явилась на свет вместе с ним, а конфиденциальность в делах спиритографии он сам и придумал.
Выслушав вступление, повествующее о роке, что нависает над девами и жёнами сего несовершенного мира, Сударый узнал следующее:
– Я ужасная, гадкая, порочная женщина, и небо справедливо обделило меня красотой. Муж мой – святой человек, он всеми силами тщится отыскать во мне что-то доброе, светлое, чистое… И живу я надеждой, что усилия его не напрасны, но гложет меня страх, что скоро истощится его терпение… Припадаю к вашим стопам с одною мольбой: дайте ему надежду!
К счастью, припадание к стопам было лишь фигурой речи.
– Каким же образом, сударыня, вы хотите, чтобы я это сделал?
– О, я знаю, знаю, на ваших оптографиях является истинный облик души – того и страшусь, что муж увидит мой образ, исполненный духовной мерзости, кою влачу в себе, несчастная. Но знаю и то, что вы кудесник и чудотворец изображений, повелитель фантомов! Вы наводите такие чудные иллюзии! Прошу вас, молю вас: наведите на меня такую иллюзию, чтобы душа моя предстала прекрасной – ведь, может быть, это и правда, может быть, где-то в глубине, под скорлупой греха, таится чудесный птенчик возвышенной души!
– У меня такое чувство, сударыня, что вы не вполне ясно представляете себе, о чем, собственно, просите. Видите ли, наведённая иллюзия используется только для создания фона…
– Я прекрасно знаю, о чем говорю! – сердито оборвала его Запятунья Молчунова. – Вы видели репродукцию «Блудной дщери», которую выставляли в галерее в прошлом месяце? У грешницы – глаза святой… я плакала, когда смотрела. Сделайте то же и для меня!
– «Блудная дщерь»? – вскричал Сударый. – Так ведь это же Нестерпеньев! Он же художник! У него талант!
– Неважно, чем творит художник, кистью, пером или светотенью, – наставительно заметила Молчунова, щёлкнула застёжкой сумочки, вынула две сложенные вчетверо ассигнации и положила на стол. – Здесь пятьдесят рублей – вдвое больше, чем вы заработаете на снимке нашей семьи. Возьмите их – и советую вам стать на сегодня художником, чтобы не пришлось узнать, что такое гнев порочной жены чиновника.
С этими словами она удалилась. Сударый постоял пару минут, опершись кулаками на стол, потом сунул «гонорар художника» в карман и вышел из студии.
Деньги он отдал Персефонию с наказом незаметно подбросить их госпоже Молчуновой. Персефоний суховато заметил, что, хотя за годы его жизни полиция пару раз и обращала на него пристальное внимание, гнусное ремесло карманных воров никогда не было тому причиной. Однако, услышавши, в чём дело, извинился за резкость и обещал постараться, после чего сообщил, что в лаборатории всё готово к работе.
– Хорошо, я сейчас подойду, – сказал Сударый и оглянулся на часы. – Вереда, сколько будет: полтора часа разделить на пять разумных?
– Восемнадцать минут, Непеняй Зазеркальевич.
– Умещаются… Однако деликатность мне уже надоела. Значит, так: кто бы ни пришел до сеанса, я предельно – нет, беспредельно занят, и если отвлекусь даже на секунду, вся работа пойдёт насмарку и снимка не будет.
Прежде, чем приступить к делу, Сударый прошёл в чулан, служивший заодно курительной комнатой. Здесь хранились его детские вещи и кое-какой хлам, в жизни оптографа решительно не нужный, но выбросить который было почему-то жалко.
Присев на один из ящиков, Сударый набил и раскурил трубку. Если разобраться, не он один был виновником того, что вокруг оптографического снимка стянулся такой узел интриг. Эти «хозяева жизни», устроители «деликатных дел», обвыкшие решать все «приватнейшим образом», они ведь и в мыслях не допускают, что всякое новшество – дело тонкое и может привести к самым неожиданным последствиям!
Разве Захап Рукомоев приходил в «Обливион», чтобы посоветоваться? Нет – он пришёл, как в лавку, покупать новинку (в которой, кстати, ни черта не смыслит). Скажем откровенно: если бы Сударый не позарился на сто рублей, ему были бы предложены двести, а устоял бы перед ними – оказался бы мишенью «гнева порочного чиновника». Это, конечно, не умаляет того факта, что Сударый всё-таки поддался зову искушения, но и не отрицает прискорбной правды жизни: денежные мешки мира сего видят вещи не такими, какими они являются на самом деле, а такими, какими они их «хотят видеть за свои деньги». Не получая желаемого, они не вникают в суть проблемы, а просто бывают страшно обижены – как уже обижен Молчунов, не допускавший мысли, что от его двухсот рублей будут отмахиваться рапирой, и как обидится еще Запятунья…
Пройдя в лабораторию, он снял пиджак и жилетку, не глядя, сунул руки в поднёсенный Персефонием халат и уселся за рабочий стол. Выписки, сделанные им в библиотеке, содержали довольно редкую формулу, которую он решил, слегка изменив, использовать для поэтапного уловления образа, в чём должна была ему помочь давняя мечта – призматический объектив. С умопомрачительной скоростью треща арифмометром, упырь помог Сударому пересчитать точки приложения магических сил, после чего оптограф подогнал параметры и, перепроверив заклинание, твёрдым голосом произнес его над стеклянной пластиной.