Новичок в Антарктиде
Шрифт:
И вот что происходило на обратном пути.
Через несколько суток морозы достигли минус семьдесят два градуса. Такая температура для Востока вообще нормальная, вроде 36,6 для человека. Но в эти дни инструкцией запрещено работать на свежем воздухе более пятнадцати-двадцати минут подряд.
Походники же работали, не считая часов, почти круглые сутки! И не в тёплых кабинах, а именно на свежем воздухе: только на разогрев моторов иной раз уходило по двенадцать часов. Я так и не смог подобрать сравнение к этой работе. Убеждён, что это не преувеличение: никогда и нигде природа так не испытывала человека на прочность.
Шли ночью, — вспоминал Зимин, — а днём, когда температура градусов на пять-шесть выше, останавливались чтобы немного передохнуть и «в тепле» запустить моторы. Если бы не твои бочки, Тимофеич, не сдвинулись бы с места: наше топливо мотор не брал… На сто восемьдесят пятом километре Антарктида подкинула нам ещё один подарочек: засвистел ветер. Выйдешь из кабины — режет, как бритвой, а выйти пришлось всем: стихийное бедствие! Выхлопная труба одного тягача перегрелась, порывом ветра подхватило искры и сыпануло на балок. Тот вспыхнул, а внутри — баллоны с газом. Ребята рвались спасать имущество, но я не разрешил: в любое мгновение балок мог взлететь в воздух. Лишились мы радиостанции и почти всех запасных частей, сгорели и личные вещи. К счастью, успели сбросить с крыши балка ящики и мешки с продовольствием, да и тягач отвели в сторону.
— Зато каким фейерверком полюбовались! — улыбнулся механик-водитель Юрий Копылов.
— Взорвался ящик с ракетами и бак с соляркой, — разъяснил Виктор Сахаров. — Зрелище как в День Победы! А горящий соляр разлетался, словно пущенный из огнемёта.
— Жаль, кинокамера в балке сгорела, — вздохнул Ненахов. — Какие бесценные кадры пропали для мирового киноискусства — салют в Антарктиде в честь Восьмого марта!
— Ну, положим, тогда это зрелище вызывало другие эмоции, — заметил Зимин. — Однако через восемнадцать дней добрались до Комсомольской — как раз твоего горючего, Тимофеич, хватило. Здесь у нас было запасено ещё двадцать девять бочек. Поползли дальше. Люди, те держались, а вот техника начала сдавать. Тягачи у нас отличные, все иностранные полярники завидуют, но мороз-то лютый! Не вам, восточникам, рассказывать, что при таком космическом холоде металл становится хрупким, как стекло. Стальные водила не выдерживали груза пустых саней — лопались, с гусениц летели пальцы, разрывались маслопроводы, выходили из строя фрикционы. А каково при минус семидесяти лежать на снегу под мотором? Все поморозились — руки, лица потрескались, покрылись корками. В рукавицах с металлом не очень-то поработаешь, а голые ладони отрывали от стали без кожи… Ребятки, не забудете про наши ремонты в том походе?
— Не забудем, папа, — заверил Виктор Сахаров. — Особенно как главные фрикционы перебирали. Попробуй просунь под тягач тяжеловеса Саньку Ненахова! Лез всегда наш Илья Муромец в миниатюре — Васек Соболев.
— Васек раздевался до кожаной куртки, — припомнил штурман поезда Николай Морозов, — и перебирал фрикцион. «Хватит, Васек, погрейся!» — кричат ему, а он: «Разогреешься — потом быстрее замёрзнешь!» И часами работал, пока не заканчивал ремонт. В одной куртке работал, в то время как мы вообще одежду не снимали, даже на камбузе!
— Мы называли свой камбуз «Ресторан „Сосулька“, — улыбнулся Ненахов.
— Интересно, что бы сказал санитарный врач, если бы увидел Колю Дыняка не в белом халате, а в шубе и меховых рукавицах? Бывало, сунешь ложку в рот — и стараешься отодрать без крови.
Да, металл стал хрупким, как стекло. Но люди — твёрдыми, как железо. Они подшучивали над своими трудностями, им и в голову не приходило, что перенесённого ими в этом походе не испытал ни один человек на Земле. Потом мне рассказывали, что на этих чуть не вдвое похудевших ребятах живого места не осталось — так она были изранены чудовищными холодами, при которых доселе человек не работал. И никто из них не сдался, ни разу не пожаловался на смертельную усталость не только потому, что это было бессмысленно, но и потому, что пятидесятилетний Зимин, уставая больше всех, всем своим существом излучал непреклонную волю. И походники готовы были на любые муки, лишь бы не уронить себя в глазах папы Зимина! Они знали, что на фронте он много раз под огнём фашистов вытаскивал с поля боя подбитые танки — так неужели не доведёт до Мирного искалеченные Антарктидой тягачи? Доведёт!
— С грехом пополам дотянули до станции Восток-1, — продолжил Зимин.
— Это уже, считайте, половина пути до Мирного, Но облегчения не почувствовали. Во-первых, вновь задул ветер до пятнадцати метров в секунду, а во-вторых, запасённое в районе станции топливо оказалось прескверным — как мёд засахаренный. Что делать? Бросать часть машин и на остальных рвануть в Мирный? Можно. Никто бы вас за это не осудил — кроме вас, восточников. Не будет в Мирном достаточного числа тягачей — сорвётся следующий поход на Восток. Значит, пришлось бы закрывать станцию. Поэтому решили: до последней возможности тянуть машины к Мирному. Технологию разработали такую. Палками и лопатами черпали из бочек топливо, которое превратилось в киселеобразную массу, накладывали в ведра и доводили на кострах до жидкого состояния; потом насосами закачивали в бак и бежали заводить мотор, пока топливо не замёрзло. И так — каждый день…
— А за двести пятьдесят километров до Мирного — пурга за пургой. Даже «Харьковчанка» и та скрылась под снегом. Простояли дней десять, не высовывая носа, для многих эти дни были чуть ли не самыми тяжёлыми. Только вышли — снова замело. Последние сто километров шли вслепую, в сплошную пургу, пережидать уже не было ни сил, ни терпения. Машины теряли колею, приходилось выходить из кабин, ощупью искать след и выручать товарищей. Только у зоны трещин простояли до появления видимости — ведь в глубине одной из них навеки покоится со своим трактором Анатолий Щеглов, наш товарищ, светлая ему память. Вот и все. Через два месяца, к Первому мая, доплелись на честном слове до Мирного — прокопчённые, обмороженные, грязные до невозможности. По сравнению с тогдашним нашим видом сегодня мы как джентльмены, лорды перед королевским приёмом!.. Отдохнули, подлечились и стали готовиться к новому походу…
На Востоке спиртное идёт плохо — из-за кислородного голодания. Даже первосортный коньяк, от которого на Большой земле никто бы не отказался, в нашей кают-компании не пользовался столь заслуженным вниманием. Но сегодня выпили все, в том числе самые убеждённые трезвенники. Понемножку, но все. Пили за походников, железных людей, никогда не покидающих друга в беде, за Тимофеича, за нерушимую полярную дружбу. А в заключение прозвучал такой тост:
— Есть два Евгения Зимина. Они не родственники и даже не знакомые — просто тёзки и однофамильцы. Один — симпатичный юноша, знаменитый на всю страну. Он превосходно играет в хоккей и о нем чуть ли не каждый день можно прочесть в газетах. Другой Евгений Зимин, бывший майор-танкист, закончивший войну с пятью боевыми орденами, прошёл двадцать тысяч километров по Антарктиде — больше, чем любой другой полярник мира. Шесть раз он пересекал ледовый континент, ведя за своей флагманской «Харьковчанкой» санно-гусеничные поезда. Этого Евгения Зимина, героя без Золотой Звезды на груди, знают лишь полярники и специалисты. Так выпьем же за папу Зимина и за то, чтобы слава распределялась по праву!
И мы выпили. А потом долго сидели, до глубокой ночи, и «бойцы вспоминали минувшие дни».
Вот фамилии одиннадцати участников ставшего легендарным в Антарктиде санно-гусеничного похода в марте — апреле 1969 года: Зимин Евгений Александрович — начальник поезда, Копылов Юрий — инженер-механик, Ненахов Александр — механик-водитель, Сахаров Виктор — механик-водитель, Соболев Василий — механик-водитель, Семёнов Виктор — механик-водитель, Пальчиков Юрий — механик-водитель, Морозов Николай — штурман, Жомов Борис — радист, Дыняк Николай — повар, Борисов Анатолий — врач-хирург.
Впечатления последних дней
Нет такой книги, автор которой упустил бы случай сообщить читателю, что время летит быстро. Даже классики мировой литературы и те не отказывали себе в удовольствии констатировать эту суровую истину. Поэтому не стану оригинальничать и лишать своё повествование столь привычных для читателя слов: «Не успел я оглянуться…»
Итак, не успел я оглянуться, как закончился январь. Время жить на Востоке кончилось, пришло время улетать. Так требовала программа: месяц на Востоке, месяц в Мирном и на «Оби» вдоль Антарктиды, с высадкой на всех остальных советских полярных станциях. Американцы за нами так и не прилетели: видимо, забыли в сутолоке будней о своём обещании, и на Южный полюс я не попал, и свидетельства о поездке на тракторе вокруг земной оси не получил. «Полюсом больше, полюсом меньше…» — утешал меня Валерий Ельсиновский. И был по-своему прав, этот философ с мушкетёрской бородкой: всего на свете не увидишь, а если увидишь, то не опишешь, а если опишешь, всё равно тебе не поверят.