Новик
Шрифт:
— Так, и дальше что? — спросил я.
— Воеводе показаться надо, — пожал плечами дядька. — В острог и идём.
Путивльский острог, как иначе называли центральную крепость, в которой жил воевода и были сосредоточены все городские службы, был окружён слободами, мимо которых мы сейчас и ехали. Среди прохожих больше было военных, нежели гражданских, но встречались и бабы в довольно диковинных для меня нарядах. Некоторые даже с чернёными зубами, что вообще выглядело ужасающе, но здесь, видимо, считалось последним писком моды.
Возле острога наш караван остановился,
Указующий перст боярина вдруг показал на меня в числе прочих.
— Ты, ты и ты! За мной! Остальные, по местам, старшие, командуйте! — громко произнёс Данила Михайлович.
Я тронул пятками кобылу, отправляясь следом за ним. Внутри нарастала какая-то смутная тревога, которую я не мог объяснить до конца.
Глава 5
Путивльский воевода оказался крепким сухопарым мужчиной слегка за тридцать. Принял он нас в светлице, можно сказать, в рабочем кабинете, где он писал что-то на пергаменте, стоя за деревянным пюпитром. Позади него стоял резной шкаф, в котором на полочках лежали свёрнутые пергаменты, в углу стоял массивный сундук, укрытый медвежьей шкурой. Одет воевода был в яркую жёлтую ферязь, шитую бархатом, опоясан саблей, на рукояти которой поблескивал крупный сапфир.
Он выводил на пергаменте ровные строчки большим гусиным пером, и нам пришлось ждать, пока он соизволит обратить на нас внимание. Воевода положил перо на пюпитр, посыпал лист пергамента мелким жёлтым песком. Повернулся к нам.
— Долго вы в этот раз, Данила Михалыч, — сказал он. — Припозднились.
— Так ведь пока смена не пришла, Матвей Иваныч, станицу покидать невместно, — сказал наш старший. — Боярин Лисицын как явился, так и мы выехали.
— Не больно-то он спешил, шельма… — проворчал воевода. — Всё ли в остроге ладно?
— Службу несём, Матвей Иваныч, — сказал боярин. — Намедни вот дозорных татары побили, в полон взяли. А ведь уже смениться пора было!
— Большой полон? — уточнил воевода.
— Нет. Да и вернулись они все, — махнул рукой Данила Михайлович. — Кто жив остался. Да и чего я, вон, новик пусть и доложит.
Я внезапно оказался в центре всеобщего внимания, воевода поднял на меня пристальный взгляд. Я понял, что не могу подобрать нужных слов. Не начинать же с «товарищ воевода, разрешите обратиться».
— Ну, не робей, — сказал Матвей Иванович. — С татарами так не робел, раз живым из полона ушёл, и тут нечего.
— Мы в дозоре ехали, — пожал плечами я. — Из-за перелеска татары налетели, бой завязался. Кого посекли, кого застрелили, больше их было. Меня вот арканом спутали, и ещё пятерых наших пленили.
Я кратко пересказал всё без утайки. И как пленили, и как мы выбрались. Героем себя не выказывал, но и заслуг не преуменьшал.
— То, что вас в полон взяли, конечно, плохо, — выслушав мой рассказ, сказал воевода. — Но то, что живыми выбрались, да ещё и татар побили, это хорошо. Дважды подумают теперь, перед тем, как к нам полезть. Как, говоришь,
— Никита, — просто сказал я.
Данила Михайлович покосился на меня, как на дурака.
— Сын боярский это, Никита Степанов сын Злобин, — вместо меня сообщил он. — Татарин его давеча в сшибке по голове рубанул, вот он и теряется.
— Да? Ну ты, новик, едва поверстаться успел, а уже и славы ратной добыл, и кровью своей землицу окропил, — усмехнулся воевода. — Ладно, всё едино тебе ныне отдых положен. Государевым приказом, раз ты из татарского полона вернулся. И всем, кто с тобой там был. Там и рану свою залечишь.
— Отдых? — не понял я.
— До следующей весны, вестимо, — сказал воевода. — Понимаю, не хочется. Дома засмеют, что не весь срок выслужил, и славы ратной охота, татар бить. А приказ государев есть приказ, поперёк него не пойти. Вот я бы и сам с Данилкой Адашевым на Крым пошёл. Ан нет, тут сижу, в Путивле, потому что государь так повелел. В Сибирь прикажет — в Сибирь пойду.
Я чуть от радости не заорал. Отдых. Свобода. Ради такого можно было и в татарском плену побывать. Подозреваю, все остальные об этом приказе давно знали.
Ещё и вопрос с моей фамилией был наконец снят. В прежней жизни я носил другую. Ладно хоть имя осталось то же самое, и мне не пришлось привыкать к новому. Воспоминания из прошлой жизни теперь казались чем-то далёким, смутным, размытым. Я не мог вспомнить ни имени своей жены, ни места первой работы, зато помнил всякую чушь вроде скорости полёта пули АКМ или угол наклона лобовой брони Т-34. Это немного пугало и тревожило. Я всё меньше становился пенсионером Никитой Степановичем и всё больше — новиком Никиткой.
— Благодарствую, — опомнившись, произнёс я, слегка поклонившись.
Ко мне воевода тут же потерял интерес, дальше разговор у них пошёл о «зелье ручном и пушечном», сколько чего сожгли за время службы, и так далее. Обычный доклад подчинённого старшему. Продлился он недолго, Данила Михайлович докладывал исключительно по делу, не растекаясь мыслью по древу и не перескакивая на отвлечённые темы.
Из острога направились в Стрелецкую слободу, где уже расположились все остальные. Как водится, после долгой дороги топили баню, смыть дорожную пыль, а где баня, там и пиво, и всё остальное. Возвращение со службы отмечали с размахом, празднуя то, что остались живы сами, поминая павших и похваляясь совершёнными подвигами.
Хорошую баню я всегда любил, а тут баня оказалась что надо. Жарко натопленная берёзовыми дровами, с одуряюще густым паром, мягкими вениками и ледяной колодезной водой. Напарился так, что растёкся на лавке в предбаннике и чуть не уснул там же. Выручил, как всегда, Леонтий.
— Вставай, Никитка, светелку твою покажу, — позвал он, видя, что я уже готов отключиться.
Многие после такого празднования и в самом деле спали прямо там, где приземлились, на лавках, на полу, но что позволено Юпитеру, то не позволено быку, и мне нельзя было валяться где попало, словно простому смерду. Урон чести. Я и так уже несколько раз её чуть не уронил.