Новиков-Прибой
Шрифт:
А дальше — откровенно, не совсем, конечно, по-крестьянски, но близко к тому:
«Интересного пришлось увидеть очень много. Когда приеду в Италию (я теперь туда направляюсь), то закажу себе на голову железный обруч, ибо в противном случае она лопнет от излишних впечатлений по всем швам…»
Это были фрагменты из писем, адресованных Новиковым своей знакомой М. А. Тепловой в Лондон.
Летели письма и к Марии Нагель. Увлёкшись изучением русского языка, она могла теперь их прочитать. Алексей делился с Марией сокровенным: он мечтает стать писателем. И она не сомневалась: станет. Этот упрямый
А пока Алексею приходилось слишком тяжело зарабатывать на чужбине свой хлеб, чтобы думать о литературе. После летних путешествий он возвращался в Лондон, и нужно было в очередной раз искать работу.
В автобиографическом очерке «Мой путь», опубликованном в «Литературной газете» в марте 1937 года, А. С. Новиков-Прибой пишет: «С 1907 по 1913 год скитался за границей как политический эмигрант: жил в Англии, Франции, Испании, Италии и в Северной Африке. В Англии прошёл через „потогонную систему“».
За лаконичным, практически вскользь, замечанием про «потогонную систему» кроется поистине диккенсовская эпопея о каторжном труде, о полуголодном нищенском существовании, о выживании «всем смертям назло».
Англия слыла самой свободной европейской страной, куда могли приехать и найти здесь пристанище эмигранты из любого государства. Это было действительно так, но вовсе не значило, что их ждёт рай земной. Особенно тяжело, разумеется, приходилось беженцам без языкаи без образования. Таким и был Новиков.
Алексей нашёл комнату в Уайтчепле, самом, мягко говоря, неблагополучном районе Лондона, населённом не столько беднотой, сколько бандитами, ворами, нищими, проститутками. Под стать была и работа — изнурительная, каторжная, за сущие гроши, которых едва хватало на оплату комнаты и далеко не всегда хватало на человеческую еду. Приходилось и дешёвое кошачье (в смысле — для кошек) мясо покупать, и подбирать мясные крошки вокруг деревянных чурбанов, на которых рубили мясные туши. Точнее, Алексей не сам собирал эти самые крошки, а приноровился покупать их у мальчишек, пасущихся возле рубщиков мяса. Мясо без костей всего за пять пенсов! Разве не удача? Алексей Новиков всегда был оптимистом (интересно, было ли это слово тогда в ходу?). Правда, мясные крошки сначала надо было отделить от опилок. Не беда! Получше промыть — и в котёл, и перчика побольше. Прекрасный суп получался! Алексей Силыч потом не раз вспоминал эту лондонскую похлёбку собственного изобретения.
Итак, работа. Всегда — низкооплачиваемая и тяжёлая, чаще всего временная. Например, пришлось побывать молотобойцем в одном кустарном заведении, где по 12 часов в сутки нужно было выколачивать заклёпки из старых автомобильных покрышек. Или «вытаптывателем» жира из собачьих шкур: в полутёмном сарае стоят штук двадцать бочек с опилками, в каждой — человек, который босыми ногами топчет сырые шкуры. Сухие опилки впитывают сало: вот такой первобытный способ обезжиривания меха существовал в индустриальной Англии в начале XX века. «По четырнадцать часов в сутки топтался Новиков в бочке, — пишет Перегудов, — каждый день ожидая, что он поранит ноги об острые собачьи когти и заразится трупным ядом.
Из высоких бочек торчали только головы работающих: рыжие, чёрные, седые, лохматые, бритые. Эти
Однажды вечером, усталый и отупевший после работы, он сидел один в своей каморке и вдруг совершенно отчётливо увидел: в дверь просовывается рука и держит на ладони голову, потом швыряет её на пол. Он слышал, как глухо стукнулась голова, видел, как покатилась она по полу, переворачиваясь то лицом, то затылком. Силыч вскочил со стула, заглянул под стол, куда закатилась голова, но ничего не нашёл там. Он понял, что постоянное недоедание и переутомление довели его до галлюцинаций».
Кстати, в комнате, которую снимал Новиков, ему редко приходилось находиться одному, поскольку вместе с ним проживали ещё двое политэмигрантов. Одного, вспоминая потом об этом времени, Алексей Силыч называл попом-расстригой, а о другом сообщал, что был тот бывшим пехотным офицером, при чувстве собственного достоинства, и оттого, что приходится ему, безработному, кормиться за счёт бывшего матроса, неимоверно страдал — в отличие от попа, которого угрызения совести не мучили (надо сказать, что, ощущая свою глубинную принадлежность к православному миру, Алексей Новиков всю жизнь не жаловал священников). В общем, приходилось будущему писателю думать не только о том, чтобы прокормиться самому, но и о том, чтобы не умерли с голоду его товарищи по несчастью, неспособные по слабости здоровья заниматься тяжёлым физическим трудом, а другой работы для таких, как они, не находилось.
Однажды Новикову здорово повезло: он устроился работать в некую контору, где требовалось подписывать по-русски конверты с письмами для отправки в Россию. Но, увы, Алексей продержался там всего две недели: его уволили за опоздание. Эту работу нашёл для него Людвиг Фёдорович Нагель. Конечно, Новикову было необыкновенно стыдно и перед человеком, которого он безмерно уважал, и ещё больше перед его дочерью. Поиски новой работы ни к чему не привели, и он был вынужден, подписав кабальный контракт, устроиться на коммерческое судно.
Служба матросом в тех условиях, в которые попал Новиков, навсегда могла бы и отбить любовь к морю, и уничтожить все мечты. Невозможно было не только писать — невозможно было мыслить. В своих воспоминаниях Мария Людвиговна напишет об этом так: «Задолго до окончания контракта он, боясь потерять человеческий образ среди отупевших от каторжного труда матросов, опустившихся на самое „дно“ жизни, решил никогда больше не плавать на таких судах. Он долго с содроганием вспоминал чудовищные условия труда, нищенскую оплату за этот каторжный труд, бесконечные скверные ругательства и побои озверевшего хозяина судна, к которому его привязал контракт».
Незавидное, мягко говоря, положение не сломило ни духа Новикова, ни характера. И судьба наградила его по-царски. Дала не просто романтическую любовь — послала такое понимание, такую заботу любимой женщины, которые и представить себе, даже при таком пылком воображении, как у него, было невозможно.
Мария Нагель решается связать свою судьбу с русским матросом-революционером, у которого не было за душой ничего. Но душа-то была! И какая! И талант был. И упорство. Нужно было только верить вместе с ним в то, что он сумеет стать настоящим писателем. И она верила. Может быть, иногда даже больше, чем он сам.