Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
Якушев переставал ворчать и уже добрее посматривал на секретаршу.
— Это ты верно про Маслака говоришь, Валентина, — соглашался он. — Что было, то было. Достойно себя показала, как любой боец РККА. Не будь ты девкой, в армию бы отправил тебя служить. Да и Вася твой отличился. Все знаю. Так что извини, это я лишнее на тебя сегодня набурчал. Иди домой, Валентина, гуляй, потому как рабочий день у нас к концу подошел. Но о некоторых моих советах подумай. Я же тебе одного добра хочу и ругаю тебя любя, дочка.
— Понимаю, — весело отвечала секретарша и начинала ворошить в модной сумочке из крокодиловой кожи разную всячину: зеркальце, пудреницу, флакончик с духами, расческу.
— Подожди, —
Валентина, одернув коротенькую плиссированную юбчонку, уходила, а Павел Сергеевич, провожая ее ладную фигуру добрыми, улыбчивыми глазами, думал: «Ишь ты какая! Поглядишь, фифочка, да и только. А как она двух маслаковских бандитов из нагана уложила, а! Дочку бы тебе такую, а не ворчать на нее по-стариковски».
Наступал час, когда в длинном прохладном коридоре бывшего атаманского дворца затихали шаги и голоса служащих, покидавших свои рабочие места, и только дежурные милиционеры оставались на постах. Якушев выходил на балкон, нависавший над покрытой булыжником площадью, и, опершись о каменные перила, долго и задумчиво смотрел вперед. Расстегнув верхний крючок гимнастерки с еще не споротыми кавалерийскими петлицами, с наслаждением вдыхал вечерний воздух и думал с горечью: «Слаб характером стал. Ну какого дьявола было тебе соглашаться на этот пост? Разве с твоей головой и с твоими знаниями должен сидеть человек в этом кресле и управлять таким большим и сложным городом, как Новочеркасск? А впрочем… Ведь говорят же, что сидел в этом кресле в восемнадцатом году белый генерал Каледин, известный по всей России. Ему сызмальства бонна какая-нибудь сопливый нос шелковым платочком утирала, высшее военное образование получил, на французском изъяснялся и не трус был, а вот не мог в этом кресле удержаться, когда зашумел ветер гражданской войны. Лишь за несколько минут до самоубийства нашу правду оценил во всей ее полноте. Как он там написал в своей предсмертной записке генералу Алексееву?» У Павла Сергеевича была отменная память, и строки мгновенно вспомнились, красными ниточками побежали в сознании: «Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы». И дальше: «Вас прошу щадить их и отказаться от мысли разбить большевиков во всей России». Это он понимал, но донской край наперекор всему видел только монархическим. Мало ему в детстве ума вложили. Знаний много, а ума мало, иначе он бы не сочинил такие строчки. Как же там дальше? Павел Сергеевич возвратился в кабинет, достал копию предсмертной записки Каледина, которую держал в личной папке, и перечел: «Казачеству необходимы вольность и спокойствие, избавьте тихий Дон от змей, но дальше не ведите на бойню моих милых казаков. Я ухожу в вечность и прощаю все обиды, нанесенные мне вами, в момент вашего появления в нашем кругу». Подписал эту записку в два часа дня в один из февральских дней восемнадцатого боевого и бабахнул в себя. С тем и растаял для истории человечества.
Положив обратно в папку эту копию, Якушев растер ладонями затяжелевшие виски и усмехнулся: «Да, сидел Каледин в этом кресле. Сидел, да не усидел. А вот я, Пашка Якушев, бывший боец кавалерийского полка, усижу. Поднаберусь грамотешки и усижу. И городу пользу постараюсь принести. Конечно, в кавалерийском полку все было просто и понятно. Хоть вольтижировка, хоть рубка лозы, хоть учения полковые. Но я и здесь не оплошаю, на то я и якушевский внук! Ну вот и расхвастался!» — весело прервал он течение своих мыслей и уже в бодром настроении снова вышел на балкон.
Якушев задумчиво глядел вдаль, куда убегала широкая Московская улица, высветленная первыми электрическими лампочками. В наступивших сумерках теряла свои очертания стоявшая в скверике перед атаманским дворцом на высоком постаменте фигура донского атамана Платова.
Когда-то ее изваяли при участии великого скульптора Клодта. Платов стоял, держа в левой, высоко поднятой руке булаву, а в правой, отведенной назад, кривую саблю. Так и казалось, что скликал он донских казаков на какое-то новое славное дело, какое было выше всех его прошлых баталий. На цоколе благодарными потомками была выбита надпись: «Графу Атаману Матвею Ивановичу Платову. Донцы».
Якушев забеспокоился, подумав о том, что именно она, эта надпись, и решила судьбу памятника. В этот вечерний час, когда окончательно опустел и затих атаманский дворец, только в одном окне, в кабинете секретаря горкома ВКП(б), горел на втором этаже яркий свет. Павел Сергеевич твердо решил: «К черту! Рубать так рубать, даже если самого себя. На то ты и кавалерист, братишка! Вот и про памятник заодно».
Он ушел с балкона, с грохотом затворив за собою дверь. Шаги его комсоставских сапог с щегольскими позванивающими шпорами гулко прозвучали по железным плитам лестницы. Пройдя пустую приемную, он уверенным движением распахнул белую дверь с яркими золочеными вензелями и переступил порог.
За широким столом, заваленным папками, бумагами и даже чертежами, сидел человек с облысевшей головой и посеревшим от усталости лицом в черном костюме, лацканы которого, а тем более локти уже изрядно лоснились от времени. Он писал длинную резолюцию на каком-то отпечатанном на «ундервуде» документе. Исподлобья покосился на Якушева и, продолжая писать, отрывисто спросил:
— Чаю хочешь? Есть и галеты.
Павел Сергеевич отрицательно покачал головой.
— Ну, как знаешь. Зачем пришел?
— Душевное слово первому секретарю горкома партии сказать. Дозволишь, Тимофей Поликарпович?
— Говори, — согласился хозяин кабинета, — но сначала ответь и мне на один вопрос: когда ты форсить перестанешь?
— Не понимаю, — пожал плечами Якушев.
— Когда ты форму командира кавполка носить прекратишь? Ты теперь не лихой рубака, а исполняющий обязанности председателя горсовета. За границей такое лицо мэром именуется. В твоих руках вся Советская власть нашего города сосредоточена. К тебе на прием ежедневно десятки людей со своими нуждами и болями идут. А ты их в армейской форме принимаешь, которая в мирных условиях их даже отпугивает в какой-то мере. — Он побарабанил по столу пальцами и повторил свой вопрос: — Так когда же сменишь гимнастерку и галифе на партикулярное платье?
Якушев пожал плечами и усмехнулся:
— Очевидно, никогда, Тимофей Поликарпович.
В руках первого секретаря замерло пресс-папье, которым он собирался промокнуть дописанную резолюцию.
— Как тебя понимать?
— А так, дорогой друг и начальник, что довлеют надо мной сомнения, и я задаю вопрос: а надо ли мне быть, как ты сказал, мэром города? Не проиграет ли от этого город?
У первого секретаря поползли вверх мохнатые брови:
— Гм… быть или не быть, совсем как Гамлет рассуждаешь.
— А кто такой Гамлет? — насторожился Якушев.
— Это принц датский у Шекспира в пьесе, — добродушно улыбнулся Тимофей Поликарпович. — Пьеса скоро в нашем городском театре пойдет. Сходи.
— Чтобы ликвидировать пробелы в образовании?
— Это никогда не поздно. — Секретарь встал и, заложив руки за спину, неспешно прошелся вдоль стены большого кабинета. Круто, по-военному повернувшись, остановился напротив своего неожиданного посетителя. В серых глазах появилась злинка. — Вот как! Значит, таланта в себе не ощутил?