Новочеркасск: Книга первая и вторая
Шрифт:
— В какой же? — усмехнулся Тимофей Поликарпович.
— А в той, что не на месте стоит дорогой наш Матвей Иванович, да еще с надписью на постаменте, что он атаман и граф. Слова-то эти не в почете ныне. И посуди сам, Тимофей Поликарпович, место здесь самое людное, две наши главные улицы перекрещиваются. Скоро центр Новочеркасска нашего пошумнее станет. И надо, чтобы на этом постаменте другой человек стоял.
Секретарь горкома встал.
— Которого с нами теперь нет?
— К сожалению, нет.
— Да, Павел Сергеевич. Теперь я вижу, что ты способен государственными категориями мыслить. Лучшего места для Ильича в нашем городе не подберешь. Так что будем считать эту перемену запланированной, председатель горсовета?
Якушев остановил его поднятой рукой:
— Подожди, Тимофей. Скоро важные дела не делаются. Скоро лишь кошки плодятся. То, что я сказал, это одна сторона дела. Но есть и другая. Как быть с памятником Платову? Надо сразу подумать о перенесении его в другое место.
— Подумаем, — согласился Тимофей Поликарпович. — Скульптуру великого Клодта никто уничтожать не собирается, так же как и память о герое Дона Платове. И ты, горсовет, тоже подумай.
— Подумаю! — обрадованно воскликнул Павел Сергеевич. — Теперь я со спокойной совестью могу оставить тебя наедине с делами и отбыть к брату на поздний ужин.
— Постой, а на чем поедешь?
— Не на чем, а на ком, — засмеялся Якушев. — На Зяблике любимом, конечно.
Первый секретарь сердито пожал плечами:
— Черт побери, одного не могу понять! И для чего только я тебе персональный автомобиль выделил? Лучше бы городскому прокурору или военкому отдал. Он у тебя не столько в разъездах, сколько в гараже стоит.
Якушев развел руками:
— Что поделаешь. Автомобиль — это неодушевленный предмет, а конь — это твой двойник. Конь и человек с полуслова друг друга понимают. Постарел мой Зяблик, никуда не деться от этой горькой истины. Но разве я забуду когда-нибудь, как он меня, раненного, под врангелевскими пулями с поля боя умчал? Это не только друг, но и спаситель к тому же.
Тимофей Поликарпович поджал губы:
— Лирику брось мне разводить! Уже в десятый раз эту историю слышу. Пора бы тебе усвоить, что любое повторение истины — это уже назидание. Да и вообще черт знает что. Никогда во дворе горкома партии коновязи не было. Даже прежние обитатели атаманского дворца, белые генералы, что Краснов, что Каледин, что этот демагог Африкан Багаевский, верховых лошадей здесь не держали, а ты…
— Еще бы, дорогой Тимофей Поликарпович, — с деланным смирением заявил Якушев, — белым генералам коней ординарцы под уздцы подводили, а я простой советский человек и к такому баловству расположения не имею.
— Слушай-ка, простой советский человек, — решительно перебил его секретарь горкома, — закругляйся, пока не поздно, у меня еще работы навалом. Серьезного у тебя ко мне больше ничего нет?
— Серьезного? — переспросил Павел и вдруг задумался. Растерянность, испуг и страдание промелькнули разом в его потемневших глазах. Пауза затягивалась, и Тимофей Поликарпович, пристально взглянув на него, сухо промолвил:
— Чего молчишь? Если есть, так говори.
— Нет, — тихо ответил Павел. — Ничего у меня к тебе больше на сегодня нет, дорогой секретарь. — И с этими словами покинул кабинет.
День, в который Надежда Яковлевна пекла торт «Наполеон», не без основания считался праздником в их семье. Еще самым ранним утром, когда, обессиленный ночными приступами болезни, Александр Сергеевич крепко спал, по самое горло укутанный зеленым ватным одеялом, на кухне под руководством хозяйки дома свершалось великое таинство приготовления торта, которое нельзя было сравнить но торжественности ни с каким иным обрядом.
Венька и Гриша ни на шаг не отходили от матери и пулей бросались выполнять каждое ее поручение. С далекой Московской улицы они приносили знаменитые ванильные порошки и первосортную муку-крупчатку, из которой мать пекла такие коржи, что они хрустели на зубах, когда она выдавала детям «по одному на брата». К этому времени был готов и удушливо пахнущий сладкий крем, без которого не мог родиться ни один «Наполеон». Ребята макали в него далеко не идеально чистые пальцы, совали их в рот и зажмуривались от волшебного вкуса.
— Вот это да! — восклицал Венька, обращаясь к старшему брату. — А как ты считаешь, Ися, такого крема целый фунт съесть можно?
— Я бы аж два съел, если бы мама дала, — отвечал старший, которого в семье, когда не было гостей и посторонних, часто называли Исей. Прозвище такое за ним укрепилось давно, еще когда ему поручалось укачивать Веньку, а тот отчаянно сопротивлялся и орал:
— Не трогай, Ися, не подходи ко мне!
Так и пошло в семье: то Ися, то Гриша, то Гришатка.
Пока братья спорили, кто сколько ванильного крема может употребить за один раз, мать, засучив по локоть покрытые нежными мелкими веснушками руки, старательно раскатывала скалкой тесто для новых коржей. В эти минуты она становилась нервной, а иногда и злой, и даже подзатыльником могла наградить любого из братьев за попытку оторвать от теста хотя бы кусочек и отправить его тайком в рот. Ребята это знали и на всякий случай до поры до времени держались от нее поодаль. Знали они и то, что за такое долготерпение будут щедро награждены. Эта награда приходила, когда мать вынимала из печки последнюю партию коржей и на весь дом весело провозглашала:
— Вот и пришла, ребятки, та минута, когда говорят: кончил дело — гуляй смело. — И с наигранным удивлением оборачивалась на ожидающих: — О! Да вас уже, оказывается, не двое, а трое.
Венька и Гриша, переглянувшись, Дружно хлопали в ладоши, повторяя за ней: «Трое, трое». И это не было ошибкой, потому что рядом с ними уже действительно сидел в ожидании милостивой подачки белый в черных пятнах кот Фомка. Из открытого его рта торчал розовый язык, а глаза источали такую радость, словно хозяйка дала ему по меньшей мере не одну ложку крема. После такого предисловия Надежда Яковлевна выдавала по одному коржу детям, а третий протягивала терпеливому Фомке.