Новочеркасск: Книга третья
Шрифт:
— Ты — как жаркая печка, — пробормотал Дронов. — Задушишь.
— А тебе что, холодную английскую королеву подавай, — рассмеялась жена. — Какая есть, такая и есть. А ты мой, только мой, слышишь! Что хочу, то сейчас с тобой и сделаю. Живота или смерти?
— Живота, разумеется, — прошептал он послушно.
Потом она выскочила из-под одеяла и долго шумела на кухне, накачивая примус, чтобы приготовить обычный, более чем скромный завтрак: кипяток без заварки с одним кусочком сахара вприкуску, ломтик пайкового хлеба, одно яичко, которое всегда варила вкрутую, потому что, очистив скорлупу, Дронов обычно разрезал его на две половины и одну протягивал ей, сурово приговаривая:
—
Пока она возилась у примуса, голова Ивана Мартыновича неподвижно лежала на сцепленных ладонях, и он прислушивался к тому, как Липа поет вполголоса свою самую любимую песню:
Я на подвиг тебя провожала, Над страною гремела гроза, Я тебя провожала, по слезы сдержала, И были сухими глаза.Дронов, горько вздохнув, подумал: «Бедная женушка, знала бы она, на какой подвиг». И он впервые с ясной холодной отчетливостью подумал о том, что, взорвав эшелоны, едва ли вернется. Нет, эта мысль не была продиктована отчаянием. Просто оказалось у него таким восприятие недалекого будущего, о котором сейчас ни в коем случае не должна была догадаться жена. Иван Мартынович закрыл глаза, и возникла картина: вот они бегут с Костей Веревкиным вдоль железнодорожного полотна, удаляясь от места, на котором произойдет взрыв. Автоматные очереди трещат над их головами, и вдруг несколько пуль сразу впиваются в голову и он летит под откос насыпи, больно ударяясь головой о щербатые острые камни. «К черту! — оборвал самого себя Дронов. — Не бывать этому, никогда не бывать. К черту! — повторил он. — Все по-другому будет». И он представил это другое. Они разбегутся в разные стороны, пока холодным неистребимым пламенем, все укорачиваясь и укорачиваясь, будет тлеть бикфордов шнур, и окажутся на далеком, совершенно безопасном расстоянии, а потом возвратятся на место происшествия, сделав вид, что появились ради того, чтобы помочь в тушении пожара.
«Кто-то сказал, что назад страницы прочитанной книги редко переворачиваются, — промелькнула мысль у Дронова, заставившая успокоенно вздохнуть. — Мы выйдем с Костей из-под удара судьбы, и нам по-прежнему будет сиять солнце».
Подошла Липа, поставила на стол два стакана жидкого чая на блюдечках, украшенных желтыми ромашками. Она уже была в стареньком синем плаще, голова покрыта пестрой косынкой, лицо сосредоточенное.
— Я сейчас тороплюсь, Ваня. Бывший поп, а ныне поп-расстрига, отец мой непутевый Дионисий с утра пойдет за доктором Водорезовым. Одним словом, надо еще раз показать Жорку. Вечером постараюсь возвратиться пораньше.
Иван Мартынович отодвинул в сторону блюдце, из которого только что допил свой чай, и весело возразил:
— Нет, ты погоди, Липушка. Какой же он непутевый. Он самый героический донской поп, если молебен во славу Гитлера читать отказался. Значит, ты к вечеру придешь пораньше?
— Хотела бы попозже, да любовь все равно пригонит рано.
— Спасибо, Липочка, — сказал он обрадованно. — Не знаю отчего, но для меня сейчас каждый наш день как песня, которая не повторится.
— Что ты, что ты, — отстраняясь, перебила жена. — У нас с тобой впереди еще тысячи таких песен, если хочешь, чтобы и я выражалась так же возвышенно, как и ты.
Уже стоя в дверях, женщина вдруг погрустнела, и глаза ее подернулись тоской. Нахмурив брови, сказала:
— Только ты ответь… Что на сердце, то и скажи одним только словом. Неужели они будут топтать вечно улицы нашего Новочеркасска? Неужели у нас не будет больше ни хлеба, ни радостей, ни той прежней жизни?
— Будут радости, — не сразу ответил Дронов. — Вот увидишь, что будут радости. Ведь даже из-за туч светит солнце.
Поднявшись по откосу наверх, Дронов перешагнул через вздрагивающие на ветру провода и, очутившись на территории железнодорожной станции, остановился. По закону вечности то исключительное, что приводит человека в потрясающее удивление в первый раз, в последующем действует уже не столь сильно. Однако, остановившись на обочине насыпи, он долго осматривался вокруг. Неожиданно к нему подбежал черный человек, никак не похожий на работяг-железнодорожников, потому что ни мазутом от него не пахло, ни промасленной робы на нем не было, а только помятый, как у факельщика, следующего за гробом, костюмчик. С узкого болезненного лица неодобрительно блеснули глаза, обведенные черными мешками. «Печенкой ты болеешь, что ли», — озлобленно подумал Дронов и молча протянул картонный пропуск, подписанный самим комендантом станции, удостоверяющий, что ему, машинисту маневрового паровоза К-13, разрешен беспрепятственный проход по территории станции Новочеркасск.
— Иду на смену, — буркнул он хмуро.
— Смотри через составы не прыгай, — строго предупредил незнакомец, уловивший недоброжелательность в его голосе. — Немецкие часовые имеют право без предупреждения открывать огонь. Обходить составы надо.
Иван Мартынович посмотрел в северную сторону и увидел далеко, далеко дымки паровозов, прицепленных к длинным составам.
— Так ведь это ж почти с версту обходить.
— Ничего не знаю, — отрезал незнакомец и, отвернувшись, зашагал в указанном направлении, хмуро пробормотав: «Делать нечего, хозяйка, дай кафтан, я поплетусь».
Когда Дронов, обогнув шесть эшелонов и отметив мысленно, что из них только три стоят под парами, приблизился к серокаменному зданию депо с арочными окнами, его помощник Костя Веревкин беспокойно прохаживался с масленкой в руке около «кукушки», которая, словно загнанный зверек, стояла в самом дальнем тупике, за которым уже поблескивала узкая полоска реки, прорезавшая почерневшее от спаленной куги займище. Увидав его, Костя поставил масленку на хрустящий песок, перемешанный с гравием, и беспокойно огляделся по сторонам.
— Командир, да вы глаза разуйте и посмотрите, что делается. Вагонов — зги не видать. Все пути забиты, и запасные и основные, составы в обе стороны только по одному с большими интервалами пропускают. Видать, авиации нашей боятся. — Сбив фуражку на затылок, Костя ладонью откинул назад прядку волос, прилипшую ко лбу, и тихо проговорил: — В самой середине стоит длинный эшелон, по всей видимости, с фугасными бомбами. Фрицы на одном вагоне дверь открывали. Видно, заново опломбировать было надо, так я успел подглядеть. Что в других вагонах, не знаю, а в том в деревянных кассетах бомбы были. Командир, вот бы когда нам рвануть. Лучшего варианта не предвидишь. Как бы трахнули, а? На весь бы Дон наш закабаленный эхо пошло гулять.
Дронов вздохнул и остановил взгляд на задравшихся подошвах его ботинок.
— Каши просят, Костя, — усмехнулся он. — Подремонтировать надо. Негоже, чтобы у машиниста К-13 помощник в таком виде пребывал.
Веревкин внезапно взорвался, его худое от постоянного недоедания лицо помрачнело:
— Вы все шуточками норовите отделаться, командир, а я про серьезное. Сколько же мы еще сидеть сложа руки будем? У меня всякий раз сердце от тоски заходится, когда ихний эшелон с боеприпасами на север в сторону Зверево уходит. Сколько он смертей братишкам нашим везет! Зачем же мы, стало быть, на земле живем, если фашистам гадским в зубы как следует дать не можем? Мы, казаки, сыны Дона тихого?