Новые мелодии печальных оркестров (сборник)
Шрифт:
– Если секрет раньше времени не раскроется, – поведал Джим, обращаясь к Амантис, – у нас побывает оркестр Растуса Малдуна из Саванны. Я всегда мечтал им подирижировать.
Джим делал деньги. Чрезмерно он не роскошествовал (больших средств у его студентов не водилось), однако ж из пансиона переехал в Казино-отель, где нанял апартаменты и распорядился, чтобы Хьюго приносил ему завтрак в постель.
Внедрить Амантис в ряды золотой молодежи Саутгемптона оказалось проще, чем Джим ожидал. Через неделю все учащиеся уже звали ее по имени. Джим виделся с нею реже, чем
Когда лето пошло на убыль, Джим задумался о том, что для полного триумфа его предприятия кое-чего не хватает. По отношению к Амантис Саутгемптон повел себя гостеприимно, однако для него, Джима, двери местных домов остались закрытыми. С трех до пяти его ученики бывали с ним любезны, более того – ловили каждое его слово и движение, однако затем удалялись в другой мир.
Джим оказался в положении гольфиста-профессионала: на поле с ним по-братски общаются, его слушаются, но с закатом солнца его привилегиям наступает конец. Ему можно заглядывать в окна клуба, но танцевать нельзя. Вот и Джим был лишен возможности наблюдать, как его ученики пользуются усвоенными от него навыками. Лишь на следующее утро до него долетали обрывки сплетен – и больше ничего.
Но меж тем как английский гольфист-профессионал, не равняясь с патронами, сохраняет собственную гордость, Джим Пауэлл, происходивший из «по-настоящему хорошей – но, правда, бедной» семьи, часами лежал без сна на своей гостиничной постели, слушал музыку, долетавшую сюда из Кацбис-хауса или Бич-клуба, ворочался и не мог понять, в чем же дело. На заре своего успеха он приобрел себе парадный костюм и думал, что случай его надеть подвернется со дня на день, но костюм так и лежал нетронутый в коробке, в которой его доставили от портного. Быть может, думал Джим, существует какая-то реальная пропасть, отделяющая его от остальных. Это его беспокоило.
На конец сентября был назначен бал у Харланов, которому предстояло стать для местной молодежи последним и главным событием сезона. Академия Джима должна была закрыться днем ранее ввиду массового перехода учеников в другие, обычные школы. Джима, как всегда, на бал не пригласили. Меж тем он надеялся, что приглашение поступит. Оба юных Харлана, Рональд и Женевьева, первыми оказали ему покровительство, когда он прибыл в Саутгемптон, а кроме того, Женевьева души не чаяла в Амантис. Побывать на их балу – самом роскошном из всех – значило увенчать и узаконить успех, достигнутый к исходу лета.
Его ученики, собравшись на дневные занятия, громко обсуждали завтрашнее увеселение, и, когда пришло время закрываться, Джим облегченно вздохнул.
– Прощайте, – сказал он им.
Ему было тоскливо – и оттого что его идея исчерпала себя, и оттого что никто не был опечален. Снаружи фыркали моторы – громко, с отключенными глушителями; в этих звуках, победно разрывавших теплый сентябрьский воздух, чудилось ликование… торжество юности и надежд, досягающих до самых небес.
Ученики разошлись, Джим с Хьюго остались одни. Джим вдруг сел и спрятал лицо в ладони.
– Хьюго, – хрипло проговорил он, – мы здесь больше не нужны.
– Не расстраивайся, – произнес чей-то голос.
Джим поднял глаза: рядом с ним стояла Амантис.
– Тебе лучше тоже уйти, – сказал он.
– Почему?
– Потому что тебя теперь приняли в общество, а я для этой публики что-то вроде обслуги. Я внедрил тебя – дело сделано. Тебе лучше уйти, а то они перестанут приглашать тебя на свои балы.
– И так не приглашают, Джим, – тихонько проговорила она. – На завтрашний вечер меня не позвали.
Джим возмущенно поднял брови:
– Не позвали?
Амантис покачала головой.
– Так я их заставлю! – вскипел Джим. – Скажу, что они должны. Да я… Я…
Амантис подошла ближе, глаза ее блестели.
– Не думай о них, Джим. Не думай, и все. Зачем они нам сдались? Завтра устроим нашу собственную вечеринку – на двоих.
– Я происхожу из очень хорошей семьи, – не успокаивался Джим. – Только бедной.
Амантис погладила его по плечу.
– Я понимаю. Ты милый, никто из них тебе и в подметки не годится.
Джим встал, подошел к окну и грустно уставился на вечереющее небо.
– Наверное, зря я тебя стронул с места. Спала бы себе дальше в своем гамаке.
Амантис рассмеялась.
– Ничуть не зря. Я очень даже рада.
Джим обернулся и оглядел комнату, на его лице лежала тень.
– Подмети, Хьюго, и запри двери. – Голос его дрожал. – Лето кончилось, нам пора домой.
Осень наступила рано. Проснувшись на следующее утро, Джим Пауэлл обнаружил, что комната остыла, и мысль о дохнувшем морозом сентябре на время вытеснила из памяти вчерашний день. Но затем лицо Джима горестно вытянулось: ему вспомнилось унижение, из-за которого потускнело, утратило радостный глянец все это лето. И ничего другого ему не оставалось, как только вернуться восвояси, в родные места.
После завтрака он немного пришел в себя и вновь сделался беспечен. Джим был дитя Юга, не расположенное к мрачной задумчивости. Обиду он мог вызвать в памяти один раз, другой, а потом она расплывалась в необъятной пустоте прошлого.
Но когда сила привычки привела Джима к дверям его отжившего свой век заведения, ему снова сделалось грустно. Хьюго был там, погруженный в хандру и похожий на сумрачного фантома.
В другие дни хватало нескольких слов Джима, чтобы вызвать у Хьюго несказанный восторг, однако сейчас говорить было не о чем. Два месяца Хьюго существовал на вершине, о какой никогда и не мечтал. Он попросту, от всей души наслаждался своей работой, приходил в школу задолго до начала занятий, а уходил много позднее последнего из учеников мистера Пауэлла.