Новый американский молитвенник

Шепард Люциус

…Дрожат протоны, летят нейроны. Неон пылает, тьма нож хватает. Поют все мухи, конец иллюзий… Тьмы ангел! Зла радость! Тьмы ангел! Зла радость! О, вероломство!

Инкарнасьон танцевала, наклонив голову, стиснув кулаки, ее груди подскакивали и шлепались друг о друга, пот летел с нее хрустальными каплями, издавая чистый печальный звон, но сатанинская гитара, правившая в тот миг всем миром, с шипением проглатывала их и превращала в ничто, и, если бы не моя рука и особенно колено, я бы и сам пустился в пляс вместе с ней. Первобытная тяга к насилию овладела мной, дикие эмоции спазмами сотрясали мое нутро, точно слова песни, театральные и бессмысленно-грозные одновременно, и впрямь заключали в себе толику реального зла, подобно мексиканскому варианту ацтекского проклятия, превращавшего мужчин и женщин в зверей, и я обнаружил, что вместе со всеми рычу «О, вероломство!», подпевая вокалисту, тощему юнцу, чей противный, гортанный, похотливо-хриплый голос был на самом деле голосом двенадцатифутового демона с круглой, как бочка, грудной клеткой и козлиными рогами,

который присел перед микрофоном и завывал в него, в то время как остальные музыканты — за исключением ударника, скорчившегося за барабанами синеволосого гнома, — вышагивали по сцене с изяществом обезумевших принцев и то вертелись вокруг своей оси, чуть не падая, то снова обретали равновесие и застывали в разнообразных позах, иногда лицом к лицу, подначивая друг друга на новые гнусные подвиги, загоняя людям в мозги тонкие шила своих гитарных партий, подстрекая их тем самым к предательству. Окружавшие нас танцоры казались фрагментами живого гобелена, наподобие тех средневековых изображений девственного леса, где сквозь переплетения стволов, листвы и ветвей проглядывают морды животных и бесовские хари, — так и тут между телами танцующих, в отверстии, образованном непрестанно шевелящимися руками и ногами, я разглядел крадущуюся пантеру, чья черная шкура лоснилась, глаза горели красным огнем; затем какой-то зверь, похожий на медведя, только с клыками, — может, огромный кабан, — протиснулся мимо, наподдав по дороге плечом две танцующие пары, так что те завертелись волчком, неуклюже, но все же не настолько, чтобы их движения можно было счесть полностью лишенными фации; за ним в поле моего зрения попал человек-игуана в креповом шарфе — он неспешно шел на задних лапах, подергивая драконьим хвостом, а поравнявшись со мной, повернул в мою сторону голову, и его длинная физиономия цвета кости стала очеловечиваться прямо на глазах, точно он впитывал в себя подробности моей внешности; а когда я уже решил, что все танцоры превратились в животных, потому что людей вокруг почти не осталось, зато зверей появлялось все больше и больше — женщины-птицы, прямоходящие змеи, девушки-обезьяны, парни-собаки, мужчины-тараканы, — и даже те, кто еще остался самим собой, уже демонстрировали признаки превращения: зубы удлинялись, всякие признаки индивидуальности изглаживались с лиц, превращая их в стилизованные, упрощенные копии самих себя, — в тот самый миг я увидел Трита, покойника, со всклокоченными от запекшейся крови волосами, посеревшей кожей, в сопровождении кучки кактусовых духов, — похоже было, что они куда-то его ведут, может, назад к скале в пустыне. В следующий миг он уже скрылся в толпе, растаяв между танцующими так быстро, что я даже усомнился, точно ли это был он, и потому почти никак не среагировал, только удивился да напомнил себе, что мне лишь кажется, будто я все это вижу, а на самом деле это химический карнавал, Марди-Гра в моей крови, где сексуальные кровяные тельца горстями выбрасывают в окна бусины да выставляют свои галлюцинаторные груди на обозрение ликующей толпы внизу, как вдруг в стене танцоров возникла новая просека, а в конце ее, шагах в двадцати — двадцати пяти от меня, стоял единственный антропоморфный монстр того вечера: Брауэр. Не видя меня, он внимательно прочесывал толпу взглядом, но я не стал ждать, пока он повернется в мою сторону, схватил Инкарнасьон за руку и потащил ее к сцене, расталкивая людей и выкрикивая на ходу, где, черт возьми, ее комната и знает ли она, как отсюда выбраться. Попытавшись утихомирить меня жестами, она сказала: «О’кей, о’кей» и повела меня к сцене, сбоку от которой была дверь, почти невидимая, потому что она, как и стена, представляла собой сплошной лиственный орнамент; как только дверь закрылась за нами и наступила относительная тишина, я спросил, где черный ход.

— Ты же не хочешь уйти прямо сейчас, мачо, — сказала она и поставила ногу на ступеньку лестницы, ведущей от двери вверх. — Когда все только-только начинается.

Я прижал ее к стене и повторил вопрос.

— Да что с тобой такое, черт возьми? Боишься кого-нибудь, что ли? — И она вывернулась из моей хватки. — Не бойся! В моей комнате тебя никто не тронет. Никто тебя там не найдет.

— Я заплачу тебе… Заплачу прямо сейчас. Но мне надо отсюда выйти.

— Тогда придется сначала вернуться туда, откуда ты пришел. То, что ты тут увидишь, тебе все равно не понравится. Одни крысы да кости, парень. Баррио Сьело.

— А задняя дверь тут есть?

— Я же тебе толкую, парень! Нету! Все несут через переднюю. Еду, напитки… Все!

Я понимал, что она лжет, надеясь подольше продержать меня в клубе и выдоить побольше денег, но подумал, что торговаться у нее в комнате будет сподручнее, и велел ей показывать дорогу. Коридор, который начинался сразу за лестницей, был так узок, что двоим было по нему не пройти, приходилось шагать в затылок друг другу, да к тому же на потолке горели красные лампочки, напоминая фильмы про субмарины времен Второй мировой, где лодка, с трудом увернувшись от глубоководной бомбы, в аварийном состоянии спешит прочь. В коридор выходили дверей сто, не меньше; некоторые были распахнуты, открывая глазу комнатки без окон, размером не больше чулана каждая, где между фанерных стен в потоках льющего с потолка беспощадного света мужчины и женщины разной степени обнаженности занимались пред- или посткоитальными делами: торговались, болтали, прежде чем разойтись, передавали из рук в руки деньги. В одной комнате полностью раздетая толстуха лежала на кровати лицом вниз — такой узкой, что ее и кроватью-то назвать было нельзя, — а клиент, мужчина лет шестидесяти, дальнобойщик, судя по кошельку, намертво пристегнутому цепью к ремню, прицеплял к изголовью ее хвост — настоящий, как у скорпиона, с торчащим из него жалом, светло-коричневый, под стать ее коже, только прозрачный — наручниками, по-видимому специально для этой цели привинченными к стене. Я тут же выбросил эту сцену из головы как совершенно невероятную, но все же испытал истинное облегчение, когда обнаружил, что в комнате Инкарнасьон никаких таких приспособлений нет, там не было вообще ничего, кроме кровати, деревянного стула и телевизора, последние были в каждой комнате, и все включены, чтобы заглушить звуки любовных утех, которые в противном случае проникали бы сквозь фанерные перегородки к соседям, — так что, еще идя по коридору, я слышал обрывки попсовых мелодий, реплики из сериалов, вопли футбольных комментаторов, голоса ведущих политических программ, викторины и светские сплетни, короче, весь существующий репертуар развлечений. Стоявшая повсюду затхлая вонь низменного желания наводила

на мысль скорее о невыразимой скорби, чем о коммерции, и тоже была частью меблировки.

Инкарнасьон уже хотела включить телевизор, когда я сказал ей, что мы не будем шуметь, но она все равно нажала на кнопку и приглушила звук, а потом начала снимать платье. Когда я предупредил ее, что и это, возможно, не понадобится, она ответила:

— Расслабься! Или ты, может, передумал, а?

Она стянула платье через голову, свернула его, пошарила под кроватью и вытащила оттуда хозяйственную сумку с розовой юбкой внутри. Я сразу понял, почему лицо Инкарнасьон показалось мне таким знакомым, — она была той девушкой с макиладоры, за чьей спиной я спрятался, входя в клуб. Подрабатывает тут, чтобы хватило на жизнь. Тем временем она взяла свои груди в ладони, по одной в каждую, и приподняла их, сначала одну, потом другую, точно сравнивая их вес, а сама улыбнулась мне. На ней были детские, небесно-голубого цвета трусики с желтым цветочком как раз над тем самым местом. Ее полнота была еще не сошедшим детским жирком. Вряд ли ей было больше шестнадцати.

Я выудил из бумажника две купюры по сто долларов каждая и показал ей.

— Где черный ход?

Она нахмурилась, брови сошлись у переносицы, напомаженные губы надулись.

— Ты что, не слышал, что я сказала? Нет здесь никакого черного хода!

Я добавил еще сотню.

— Хорошо, я тебе совру, если ты этого хочешь, — сказала она. — Потому что мне нужны эти деньги. Но черного хода здесь все равно нет.

— Что это, черт возьми, за место такое, где даже черного хода и то нет?

На этот вопрос она ответить затруднялась.

— Коридор, — сказал я. — Есть в конце него какая-нибудь лестница?

— Да, но она закрыта, понимаешь? Туда никому нельзя ходить.

Я пронзил ее обвиняющим взглядом.

Она пожала плечами:

— Ничего не поделаешь. Почему так, я не знаю.

С тех самых пор, как я покинул «Альвину», мое состояние все время колебалось между страхом и наркотическим отупением, но теперь меня охватила настоящая паника. Я не знал наверняка, был тот человек, которого я видел на танцплощадке, Брауэром или нет, ведь за минуту до этого я видел там же пантеру, кабана и мертвеца, но он так и стоял у меня перед глазами. Я сам загнал себя в тупик, и если Брауэр на самом деле в клубе, то он досконально обыщет каждый уголок. Я тяжело опустился на кровать, мысли разбегались. Инкарнасьон, решив, что я созрел для любви, попыталась положить мою ладонь себе на грудь, но я оттолкнул ее. Потом похлопал себя по карманам, надеясь, что где-то у меня есть швейцарский ножик. Но нашел лишь шариковую ручку во внутреннем кармане куртки. Я и представить себе не мог, на что она может сгодиться.

Паника то ли схлынула, то ли химикаты в очередной раз ее подавили, и я услышал по телевизору знакомый голос. Наш президент толкал речь. После каждой второй фразы камера делала наезд на аудиторию — бурно аплодировавшие мужчины во фраках и женщины в бальных платьях сидели за столиками, покрытыми белыми скатертями, уставленными сверкающими серебряными приборами и бутылками с вином, — потом возвращалась к президенту, а тот ухмылялся, точно двенадцатилетний мальчишка, радующийся шутке, которую только что отмочил; и тут я подумал: а интересно, можно ли при помощи нового стиля влиять на политику, и если да, то с чего начинать: с перевыборов какой-нибудь Мэри Джо Гранди в городской совет или сразу с президента? — это, в свою очередь, навело меня на мысль о ручке в моем кармане и передряге, в которую я попал, и я решил хотя и с явным опозданием, но все же взяться за молитву, которая убережет меня от Брауэра.

Писать, кроме сотенных купюр, было не на чем, зато их у меня было целых восемь; Инкарнасьон, стоило мне взяться за дело, принялась бурно возражать, но я успокоил ее, сказав, что на ценность денег это никак не повлияет.

— А что ты пишешь? — спросила она.

— Молитву.

Из почтения к моему благочестию, не иначе, она уселась со мной рядом, сложила ладони и склонила голову, не мешая мне продолжать.

О Бог Одиночества, Иисус пограничный колючей проволоки и застойной воды, пекущийся о крысах и тишине…

— А о чем ты молишься? — спросила Инкарнасьон.

— О том, чтобы выжить.

— Так ты еще боишься, да? Я же сказала, в моей комнате тебя никто не найдет. — Она заглянула в мои записи. — Бог Одиночества… Это что, еще одно имя Христа?

Я сказал «да» и попросил ее посидеть тихо, но получить желанную тишину мне было не суждено. Из-за стены за моей спиной несся веселый закадровый смех, которым сопровождают обычно выступления комиков, за стеной напротив мелодично стенал оркестр марьячи, а по телику Инкарнасьон наш президент лопотал что-то, сходившее у республиканцев за отвязную шутку, — не в силах сосредоточиться, я подумал, как будет чудно, если я умру из-за того, что не смогу написать ни слова.

…Пекущийся о крысах и тишине, каких бы слов ни ждал ты от меня сегодня, я их сказать не в силах. Каких бы козырей рукав твой ни был полон…

Я не чувствовал, что надо написать дальше, моя связь с чем-то вовне прервалась. Нужные мысли были внутри меня, в моей голове, но я не мог загнать их в слова и образы.

— Ты кончил? — спросила Инкарнасьон.

…Я их сказать не в силах. Когда я еду по юго-западным шоссе, гремучая змея, переползая путь, становится вдруг трещиной в асфальте, и я, подъехав ближе, вижу, как ширится она, и не могу ее объехать. Такою же загадкой стал теперь весь мир, головоломкой, в которой не хватает центрального куска для сборки, тайной, в которой одна опасность неизбежно другую, сильнейшую, рождает, и я не в силах в его проникнуть хаос. Избавь меня от ритуала сегодня ночью и сделай вид, как будто я не ошибся, но верный выбрал тон. Каких бы козырей рукав твой ни был полон, пусти их в ход против того, кто смерти моей ищет, — и сам его убей.