Новый американский молитвенник
Шрифт:
— Я позвонил бы вам, но вы все равно уже почти приехали, — продолжал я. — Вот и решил, что дождусь вас и в качестве извинения угощу обедом.
— Никогда не откажусь бесплатно поесть. — Брауэр снял куртку и повесил ее на стул рядом с собой. — Но знаете, что я вам скажу: вернувшись, вы окажетесь в той же самой переделке, ведь Трита еще долго не посадят, процесс может тянуться год, а то и больше.
— Ну, вот тогда и посмотрим. Я ведь знаю, как с вами связаться.
— Всегда рад помочь. Но у вас еще есть время подумать. Надумаете — позвоните, в ближайшие пару недель у меня ничего срочного не будет.
— Нет, вряд ли.
— Ну, как скажете. — Он поднял бокал и произнес: — За преступление.
— Ваше, не мое, — ответил я и выпил вместе с ним.
— А как насчет каникул?.. Куда вы намерены податься?
— В Европу, наверное.
— Европа — та же Америка, только еда получше и дома постарше. Есть и другие варианты. Вам что нужно? Большой город? Или тишина и покой?
— Тишина и покой. И чтобы к воде поближе.
Казалось, Брауэр роется в своей памяти, как в компьютере.
— Патагония, — наконец изрек он твердо. — На побережье полно маленьких городков. Турист там фигура привычная, но не слишком часто встречающаяся. Чистота. Великолепная природа. Люди дружелюбные. Если понадобится цивилизация, она под боком, но час езды в глубь материка — и вы уже в глуши несказанной.
— Вы там бывали.
— Да, ездил в прошлом году, примерно в это же время. Самый сезон для путешественников. Конец лета, начало осени. Там есть национальный парк, называется «Лос Торрес». Это в Чили. Так вот в нем как будто на другой планете. Природные башни из камня громоздятся на сотни футов в высоту. Целый лес башен. Чистый сюрреализм.
Мы прикончили выпивку, заказали еще по одной порции, и Брауэр подробно рассказал мне о каникулах в Патагонии. Слушая, как он расписывает свои путешествия, я представлял его позирующим на фоне заснеженных пиков: костюм и снаряжение от фирм «Норт слоуп» и «Лендз-энд», цифровой фотоаппарат в одной руке, палка для ходьбы с заостренным стальным наконечником в другой, — исследователь без страха и упрека, вылитая рекламная картинка из журнала «Аутсайд». Несмотря на это, описывал он так хорошо, что мне тут же захотелось в Патагонию. Я так и видел снежные шапки на вершинах Анд, плавучие льдины в океане, зелень эпохи плейстоцена, холодные пустынные пляжи, к которым подплывают киты. Мне показалось, что именно там мы с Терезой можем спрятаться ненадолго и привести мысли в порядок. Где-то к середине четвертого стакана у меня помутилось в голове, мысли завертелись, как клубы пыли за метлой. Я сказал Брауэру, что, похоже, слегка перебрал. Не пора ли нам отправляться в ресторан морепродуктов?
Я надеялся, что на воздухе мне станет легче, но, пока мы шли по узким, запруженным машинами и людьми улицам, вдыхая подсвеченную неоном духоту вперемешку с выхлопными газами, какой-то вонючий пот выступил у меня на лице, шее и груди, а слюны во рту набралось столько, что каждые пятнадцать-двадцать шагов приходилось сплевывать. Оштукатуренный фасад какого-то здания украшала линялая фреска, на которой мужчины в костюмах пятидесятых годов и с зализанными по моде того времени волосами танцевали с пышноволосыми женщинами в платьях ниже колен, радуясь взрывоподобному появлению огромного мороженого из центра серебряной звезды: при виде меня они заулыбались еще шире. В ярко освещенной витрине какого-то магазинчика красно-черное плюшевое насекомое с надписью «Шпанская муха», выведенной золотистыми буквами на брюхе, жевало свои ворсистые крылья. Блестящие, словно хитиновые, глаза качнулись в мою сторону; торговцы стояли в дверях своих лавок; костлявые мальчишки разевали рты, чтобы продемонстрировать треснувшие сосуды, спрятанные в их глотках; две молодые женщины шли рука об руку, это были толстощекие пирожницы с вымазанными сахарной глазурью розовыми лицами; увядшие вдовы, кутаясь в черные шали, сидели на обочинах с коробками сигарет. Брауэр болтал и задавал мне какие-то вопросы, и это помогало мне хотя бы немного отвлечься от моих ощущений, но ночь все равно одолевала меня. Урчание и гудки автомобилей, которые то останавливались, то снова трогались с места, любовные излияния джукбоксов, треск швейных машинок в портновской мастерской, лопотание пешеходов, протискивавшихся мимо, — все это сливалось в нечленораздельное шипение, которое со все возрастающей скоростью летело мне навстречу, приближаясь, словно огромный кожистый язык какого-то гигантского существа, готовый обвиться вокруг моей талии и утащить меня в его огромную пасть… А потом шипение рассыпалось на миллионы отдельных звуков, превращаясь в саундтрек бессвязных воплей, звона бьющегося стекла, обрывков песен, и казалось, будто весь видимый мир колеблется между нормальным течением времени и мгновениями замороженного света и застывшего движения, «туда-сюда», как мигающие огни в дискотеке. Меня выворачивало наизнанку, сердце колотилось как бешеное, во рту отдавало желчью. Я сказал Брауэру, что присяду ненадолго, совсем нет сил идти. Он взял меня за руку и сказал:
— Надо поесть, сразу полегчает.
От одной мысли о еде меня чуть не стошнило. Я попытался высвободиться, но Брауэр ухватил меня покрепче и затолкнул в какой-то переулок. Когда я стал сопротивляться, он приставил к моему боку дуло пистолета.
— Знаешь, что сделают эти ублюдки, если я выстрелю? — сказал он. — Не набросятся на меня, нет. Они сопрут твою одежду, заберут бумажник и оставят тебя здесь подыхать. Когда ты завоняешь, кто-нибудь оттащит тебя в сторону. А до тех пор они будут просто перешагивать через тебя и отпускать шуточки. Так что, если не веришь, что я выстрелю, давай, продолжай брыкаться.
Он вдруг покрылся пятнами, которые ползали по его лицу, как амебы; поры расширились, точно нарисованные карандашом; тело стало пружинистым и словно лишилось суставов. Человек-змея, издыхающий от собственного яда. Его голова чуть заметно покачивалась от злобы, плескавшейся в его черепной коробке.
— Что тебе надо? — спросил я, сбитый с толку и его внезапной трансформацией, и причинами, которые ее вызвали, а больше всего звуком собственного голоса, в котором дрожали слезы.
Женщина с перевязанным грязной тряпкой глазом, с лицом средневековым и уродливым, точно с гравюры Дюрера, протянула к нам руку и скорчила жалобную гримасу. Даже ее платье, некогда белая, а теперь пропитанная потом тряпка в уродливых розочках, представляло собой форму страдания. Желтый младенец, которого она держала на руках, был либо мертв, либо без сознания, его веки были закрыты так плотно, словно их зашили. Я ощутил зловоние, исходившее от его пеленок, и от одной мысли о его жизни в трущобах меня затрясло. Брауэр ругнулся на женщину, толпа тут же отнесла ее прочь.
— Шагай вперед, — сказал он. — Ну!
В относительной тишине и темноте переулка мои мысли снова обрели связность. То, что меня опоили, стало ясно давно, но наркотик оказался настолько силен, а уличные шумы, запахи и свет так сокрушительны, что время от времени я забывал об этом. Но теперь я точно вспомнил, что ментальные и физические отклонения, которые я переживал, начались с неспособности связно мыслить, пришедшей с первым стаканом мартини, поданным мне Делимар. Тут мое внимание привлекла какая-то многослойная вонь. Гниение продолжалось так давно, что запахи испорченных фруктов, фекалий, блевотины и дохлых кошек слились в единый сладковатый дух отбросов, состарившихся вблизи друг друга. Мусор неясными комьями колыхался на цементной поверхности канала. В воздухе, словно далекие фотовспышки, мелькали искры. Я решал про себя, не попробовать ли отобрать у Брауэра пистолет, но в конце концов отверг эту мысль как безрассудную — я и так едва держался на ногах. Захлестнувший меня страх тут же сменился веселостью. Все будет хорошо. Химикаты в моей крови защищали меня, даруя вселенскую неприкосновенность. Волна блаженства всколыхнулась во мне, и я понял, что наделен особой силой, неотразимым дипломатическим даром, который сейчас испытаю на Брауэре, рассказав ему, что знаю, чьи приказы он выполняет… А кстати, чьи? Трита? Неважно. Я покажу ему всю абсурдность сложившейся ситуации. В дальнем конце проулка, на свободном пятачке, усыпанном расплющенными консервными банками и всяким картонным мусором, стоял белый с жемчужным отливом внедорожник, весь трепещущий, точно конь в ожидании седока. За ним открывалась изрытая глубокими колеями улица и жестяные крыши бетонных домов-коробок, чьи дворы были грязны, а в окнах теплились огоньки свечей, точно живые души, застрявшие в посеревших черепах, на которых еще не истлели седые парики, носимые ими при жизни. В небе над Ногалесом, грязновато-оранжевом от скрывающих звезды фабричных выбросов, лениво колыхались облака, похожие на какую-то опасную морскую растительность. Уличный шум, приглушенный расстоянием, отсюда казался праздничным, а помоечная вонь сменилась горьковатым химическим запахом, сложной смесью, в которой присутствовали аккорды сульфидов и кислот. Все это было очень красиво. Красиво и одновременно отталкивающе. Я остановился, чтобы полностью погрузиться в энергию этого пограничного видения. Рукоятка Брауэрова пистолета тут же опустилась мне на темя. Видение исчезло. Я шагнул вперед, пошатываясь и прижимая ладонь левой руки к поврежденному месту. Боль растекалась по черепу, как вода по протокам трещин. Что-то тоненько зазвенело у меня в ушах, и я понял, что стою на коленях. Одной рукой Брауэр поднял меня на ноги и швырнул к машине. Я упал на заднюю дверцу, уткнувшись лицом в стекло. Дымно-серая жидкость (или газ?) колебалась за стеклом.
— Открывай, — сказал Брауэр, и другой, более звучный голос ответил:
— Ну что, кусок дерьма, теперь-то мы не у Ларри Кинга, а?
Неуклюже покачиваясь, я выпрямился, держась за машину, и увидел Трита, стоявшего с Брауэром плечом к плечу. Это меня нисколько не удивило — во всяком случае, не больше, чем все остальное в тот вечер, — но вот сам его вид меня потряс. Его голова с прической а-ля Элвис и полуприкрытыми глазами была огромна, как у истуканов с острова Пасхи.
— Ты, тупой мудила! — повернулся к нему Брауэр. — Разве я не велел тебе не соваться в мои дела?
— Остынь, мужик. — Ухмылка Трита, казалось, повторяла изгиб колеи, оставленной его «харлеем» в пустыне за Финиксом. — Я пришел посмотреть, как ты творишь свое волшебство. Я твой фанат.
— Решил не успокаиваться, пока по уши в дерьме не увязнешь, так? — Брауэр взял себя в руки. — Ну, ты прямо непробиваемый какой-то.
— А ты думал, я самое интересное пропущу?