Новый американский молитвенник
Шрифт:
Она выпрямилась и сунула руки в карманы джинсов.
— В общем-то это даже неплохо — заранее знать, как ты поступишь. Меньше расстраиваешься. Видишь, даже об этом тебе не надо думать. Ты меня ничем не удивишь. Я знаю…
— Значит, сейчас ты не расстроилась?
— Технически — нет, — ответила она ядовито. — Потому что чего-то подобного от тебя и ожидала. Я совершенно уверена в одном: как только представится хоть малейший шанс все испортить, ты его не упустишь. И однажды ты все испортишь до такой степени, что я соберусь и уйду от тебя.
— Может, это «однажды» уже настало.
— Кто знает?
— Понятия не имею.
Я сделал несколько шагов в пустыню, не сводя глаз с горы, за которой скрылась падающая звезда.
— Раньше я верила, что ты от него избавишься, — сказала Тереза.
— От кого? От того парня, который все портит? Почему ты так решила? — Я уперся носком ботинка в песок, пытаясь выкорчевать кустик полыни.
— Ни почему, просто надеялась, и все. Но теперь поумнела. В тебе живет псих, который поднимает голову всякий раз, когда на тебя начинают давить. И каждый раз он заставляет тебя делать одно и то же. Это как припадок, последствия которого длятся днями. Неделями. Потом ты приходишь в себя, но скоро псих просыпается снова. Поэтому большую часть времени ты — это и есть он. Твой псих.
— Не я один виноват. Может, если бы мы уехали куда-нибудь ненадолго… куда-нибудь подальше… то увидели бы, что у нас нет серьезных проблем. Но ты не хочешь. Приклеилась к своему Першингу, как муха к липучке.
— Перемена адреса нам не поможет!
— Откуда тебе знать? Ты ведь не хочешь попробовать. И вообще, что значит это твое «нам не поможет»? В Финиксе между нами все было прекрасно.
— Правда? Я никогда не знаю, что с тобой происходит. Я… О, черт!
Я оглянулся на ее возглас. Она стояла, прижав кончики пальцев ко лбу, как будто старалась подавить боль. Мне захотелось принести ей аспирину. Безудержная жестокость, которая вкралась в наши с ней разговоры в последние месяцы, еще не переросла в стадию неоперабельной, но меня беспокоило то, что до этого момента осталось уже совсем недолго.
Я сделал еще одну попытку выковырнуть кустик полыни носком ботинка.
— Помнишь, ты говорила, что я еще не готов ко всей той возне, которая последует за публикацией «Молитвенника»? Ты была права. Но до Нью-Йорка, когда, кроме нас, почти никого не было, все шло отлично. Нам нужно время друг для друга, но здесь нам неоткуда его взять. Надо уехать в такое место, где из-за каждого угла не торчит по вардлиниту или репортеру. Куда-нибудь, где мы сможем все обдумать.
Я чуть не сказал: «Я люблю тебя, Тереза. Иногда я почти забываю, что это значит, но есть моменты, когда только это имеет значение». Я даже чуть не пообещал бросить новый стиль, и не просто бросить, а сровнять его с землей, признать, что это сплошное надувательство, обман, а все сотворенные им чудеса — не что иное, как свидетельство чрезмерной доверчивости рядового американского потребителя; более того, я готов был сопроводить свое признание раскатами демонического хохота и прилюдно, по телевизору прозакладывать душу Дьяволу, если такова цена, которую Тереза назначит за то, чтобы нам снова быть вместе. Я заготовил целую речь, довольно длинную, и уже готов был ее произнести, но когда я, распираемый искренностью, повернулся ко входу в дом, то увидел, что Тереза исчезла; наверное, своим рентгеновским взглядом она пронзила меня насквозь и, обнаружив в основе опухоль неискоренимой фальши, предпочла прекратить разговор.
Разозлившись, я зашагал сквозь заросли полыни в низину. Кругом стояла мертвая тишина, и мелкие камешки хрустели под моими подошвами, как попкорн. Ветерок летел за мной по пятам, не задевая земли, словно живое существо. Докуривая, я вдруг представил себе ярко-оранжевый блин, каким мое лицо выглядело бы в лучах заката сквозь прицел снайперской винтовки, если бы где-нибудь на выступе скалы залег стрелок и раздумывал, пробуравить мне пулей дырку во лбу или просто сбить дымящийся кончик моей сигареты. Ветер выровнялся и задул с востока на запад. Я услышал легкий гул, как будто завибрировала пустыня, и вдруг, как это бывает, когда едешь по шоссе и в шелесте автомобильных шин начинаешь различать пение, мне почудились отзвуки торжественного хорала, классического безумия во славу Господа. Я попытался вычленить мелодию из окружавшего ее бессмысленного шума, но она ускользала, проблескивая сквозь шорохи пустыни, как золотая нить сквозь слепленные грязью прутики сорочьего гнезда. Меня давно уже раздражала эта моя привычка — вторичный продукт нового стиля, вне всякого сомнения, — приписывать универсальный смысл любой идиотской идее, которой случалось забрести мне в башку; но в тот миг я и вправду верил, будто между этой эфемерной музыкой, этой воображаемой золотой нитью и структурой мироздания есть духовная и физическая связь. Словно первоначальная чистота просвечивала сквозь хаотическое уродство, которое одновременно затемняло ее и служило ей опорой. Я отшвырнул сигарету, и ветер тут же подхватил ее и понес по полю, рассыпая искры. На мгновение пространство вокруг меня осветилось, и я мог бы поклясться, что в этой вспышке света различил темную фигуру человека, который стоял от меня слева. Я даже вздрогнул, но не от страха и не потому, что принял его за галлюцинацию. Я так привык к маленьким черным человечкам, которые то и дело возникали на периферии моей жизни, что давно утратил к ним интерес и стал воспринимать их нематериальную, недоказуемую природу как нечто само собой разумеющееся. Добрая половина мира казалась мне заселенной мелкими незначительными демонами.
Глава 18
Кафе под названием «Альвина» располагалось у самого здания сторожившей границу таможни, что обеспечивало ему постоянный приток туристов-гринго. На стене прямо над моим столом красовалась фотография Бенисио дель Торо, который с видом хитрым и потрепанным сидел когда-то как раз на моем месте. Согласно надписи под фотографией, обед в «Альвине» стал для него «переживанием, которого я не забуду до конца своих дней», — свидетельство, на мой взгляд, более чем двусмысленное, сделанное скорее по доброте душевной, чем из искреннего желания похвалить. Но каково бы ни было истинное мнение Бенисио о кухне этого заведения, десятки посетителей-американцев, в основном люди старшего возраста, судя по всему, не видели в его словах никакого подвоха и радостно уплетали колорадский перец, гаспачо и куриное рагу, оживленно болтая под звуки музыки ранчеро. Как и положено в Мексике, стены заведения (темно-зеленые) отличались от окон и дверей (красных), но цветовая гамма была какая-то слишком уж кричащая, к тому же стены пестрели красными квадратами, так что «Альвина» производила впечатление не столько настоящей мексиканской кантины, за которую себя выдавала, сколько ненормально-жизнерадостной декорации для детского телешоу, куда некоторых везунчиков приглашают порезвиться в компании ведущего, наряженного неуклюжим лиловым медведем. Бутылки за стойкой бара представляли большой соблазн, но я ограничился кофе, чем заслужил со стороны официантки, остролицей женщины по имени Делимар, холодность, подобающую в обращении со всяким, от кого приличных чаевых не дождешься.
По дороге мне пришло в голову, что предложение Брауэра, по сути, ничем не будет отличаться от того, которое сделал мне Даррен на вершине скалы под Финиксом. А то, что я не отбил его подачу сразу, утвердило меня во мнении, что я становлюсь образцовым гражданином — то есть одобряю убийство до тех пор, пока оно совершается без лишнего шума и от меня подальше. От Брауэра несло кровью, и я был уверен, что его «очень простые вещи» так или иначе связаны с насилием. Но как я ни ломал голову, другого способа избавиться от Трита и его нападок, кроме убийства, придумать не мог. Как верно заметил Брауэр, простой тяжбой в суде его не проймешь, а разоблачить его после всех тех разоблачений, которые на него уже обрушились, — это надо постараться. Удивительно, до чего Брауэр с Дарреном похожи, подумалось мне. Самая значительная разница между ними в том, что Брауэр, притворяясь человеком прямым, скрывает свои истинные намерения, а Даррен строит из себя таинственную персону, но его намерения ясны как день. Среди убийц они как инь и ян. Что до меня, то если между Вардлином Стюартом с острова Лопес и нынешним его воплощением существовала какая-то разница, то она заключалась лишь в большей расчетливости и желании выгодно продать свой гнев. Я не был еще вполне готов передать дело в руки профессионала, но нежелание Терезы покидать Першинг привело к тому, что я счел такой поступок оправданным.
Было уже шесть, а Брауэр все не появлялся. Я достал мобильник, но потом решил, что звонить ему не стоит. Если он меня подставил, то это знак судьбы. Делимар просияла, когда я заказал две водки с мартини и выпил их одну за другой. Зазвонил телефон. «Брауэр», — подумал я.
— Где вы, черт вас побери? — спросил я.
— Я здесь, — ответила Тереза. — А вот ты, черт тебя побери, где?
Я сказал, что принял ее за Брауэра.
— Он звонил, — сказала она. — Потерял твой номер, поэтому позвонил мне. Он стоит в пробке на границе. Таможенники проверяют всех подряд. Сказал, что приедет, как только вырвется оттуда.
— А почему ты просто не дала ему мой номер?
— Думала, может, ты захочешь мне что-нибудь сказать.
На линии что-то затрещало.
— Ладно, — сказала она. — Я все тебе передала.
— Как ты?
— В порядке.
— В порядке, и все?
— А ты чего ждал? Ликования?
— Прости меня за вчерашнее. Я вел себя как последняя свинья.
— И я тоже была хороша. Прости меня.
Увидев приближающуюся Делимар, я ткнул пальцем в свой пустой стакан, и та, развернувшись на сто восемьдесят градусов, заспешила к бару.
— Я тут подумала над твоими словами, ну, насчет того, что я не могу оторваться от Першинга, — сказала Тереза. — Может, ты и прав. Может, это действительно невроз какой-то.
Я начал было возражать, но она меня перебила:
— Сегодня мы с Лайлом Галантом прошлись по магазину. Составляли заявление на покрытие убытков.
— И что, какие-нибудь проблемы?
— Нет, он был очень мил.
— «Милый» — не то слово, которое у меня ассоциируется с Галантом.