Новый Год - страшная сказка!
Шрифт:
— Интересно? — с восторгом спросил долговязый. — Смотри!
Мешок мягко шлепнулся к ногам Игоря.
Обмирая от страха, парень заглянул внутрь.
Мешок оказался до отказа заполнен самыми разными мелкими вещицами, начиная с чернильниц и заканчивая детскими игрушками. И на каждой из них проступало кричащее лицо. Холодный ветер пронзил Игоря, пробежал по рукам, скользнул по спине. Он понял, что издает эти звуки!
Д’Маразан скользнул ближе и легко, почти не напрягаясь, копьем вонзил руку в спину Ланаша, поднял под самый потолок.
— Нет!!! — Игорь
— Ты и вправду не понял, человек? — с дикой радостью спросил демон.
Тело Ланаша смялось, истаяло, превратившись в гротескную маску, которую бережно опустил в мешок Д’Маразан. И Игорь закричал, он не помнил что, он не хотел помнить этого, он хотел забыть об этой сделке, забыть обо всем. Хотел, и знал, что не забудет никогда. Он будет помнить о своем предательстве всегда, а главное он будет помнить об одинокой слезе, скатившейся по лицу сына.
Игорь не помнил, когда его оставили одного. Захлебываясь слезами и злостью, он просто бил пол кулаками, давно разбив костяшки в кровь, пока не замер скрючившись на полу.
А склянка с тихим звоном упала со стола и закатилась под кровать. До лучших времен.
7. Чайка — Сказка о последнем дне (Меламори)
Метель скреблась в окно палаты цепкими снежными коготками. Надя лежала на больничной койке, забывшись поверхностным, тревожным сном. Я взял ее за руку, сжал пальцами прохладную, влажную ладошку. Надя улыбнулась не просыпаясь.
За спиной послышалось деликатное покашливание: в дверях стоял Надин лечащий врач. Он коротко кивнул, приветствуя меня, и жестом пригласил выйти в коридор, чтобы не разбудить свою пациентку.
На серых коридорных стенах играли слабые блики, порожденные лучами тусклых ламп дневного света. Врач, опытный онколог, стоял передо мной и мялся, как интерн-первогодка. Я знал, что он хочет мне сказать, и он знал, что я знаю. И все равно слова дались ему с большим трудом.
— Алексей, Вам нужно готовиться.
— К чему? — я старался говорить безразличным голосом. Ответ я знал, но с каким-то садистским удовольствием заставил себя выслушать окончательный приговор.
— Мы не можем остановить рост опухоли. Все наши усилия оказались напрасны. Ваша жена умирает.
— И сколько?..
Доктор нахмурился, покачал головой.
— Точно не знаю. Может быть — день, а может — неделю. Опухоль дала метастазы, есть возможность поражения ствола мозга, и все зависит от того, как скоро перестанет функционировать дыхательный центр.
— Ясно. Я могу забрать Надю домой? Новый год все же. Хотелось бы… устроить ей праздник…
— Да, конечно, — доктор помялся еще немного, достал из нагрудного кармана визитку, протянул мне.
— Вот, возьмите. Телефон опытного психолога, моего друга. Примет вас в любое удобное вам время, я попрошу сделать скидку.
— Спасибо, — я безропотно взял плотный прямоугольник картона, хотя знал, что ни одному врачу вылечить мою боль будет не под силу.
Домой
Дома я постарался заняться обычной предпраздничной суетой. Продукты, коробки с елочными игрушками и гирляндами, подарки, звонки родственникам. Несмотря на плохое самочувствие, Надя в постели лежать отказалась наотрез. Была весела, приветлива, пошла на кухню и помогла приготовить салат; порезала палец, расхохоталась, обругала себя за неуклюжесть и убежала обрабатывать ранку перекисью. Я улыбался в ответ, обнимал за плечи, гладил отросший после химии ежик темно-русых волос, говорил ей, какая она у меня красивая. Говорил… и не кривил душой. Красивая, большеглазая, как испуганный олененок, она всегда была для меня волшебной феей из детского сна. В нашем дуэте она была первой скрипкой, примой, тянущей за собой меня, будто какой-то неуклюжий, низко гудящий контрабас. А теперь я несу на руках ее.
В гостиной бормотал телевизор: показывали какой-то новогодний концерт, благо, эфир в это время богат на подобные передачи. Никто не обращал на него внимания, но шумовой фон в квартире он создавал, полностью справляясь со своей функцией. Надя взяла с полки книжного шкафа увесистый альбом с фотографиями и стала их рассматривать, улыбаясь некогда остановленным мгновениям прошлого. Каждое фото было подписано ее рукой. Я присел, приобнял за талию, поцеловал в висок. Она провела тонкими пальцами по матовой поверхности фотокарточки.
— Ночевала тучка золотая, — прочитала Надя подпись под фото, спросила:
— Помнишь, какими мы тогда были счастливыми?
Я помнил. Помнил то утро. Как-то так получилось, что с вечера возле постели — рукой подать — лежала моя фотокамера. Проснувшись и оценив всю прелесть момента, я осторожно, чтобы не разбудить спящую у меня на груди Надю, сфотографировал нас с вытянутой руки. Не навечно, но надолго, я сохранил все: мою довольную улыбку, ее трогательную беспомощность — наше медовое, теплое счастье.
Что-то в Надином лице изменилось, она посмотрела мне в глаза и спросила:
— А она будет красивая?
У меня в горле застрял ком, но я, все же, нашел в себе силы спросить:
— Кто?
Надя светло улыбнулась:
— Та, которая займет мое место.
Я устало прикрыл глаза. Что я мог ей ответить? Что?! Что бы любой из вас ответил на это?
— Извини, — смутилась Надя, — глупость сморозила. Слушай! Давай поедем на дачу! Там настоящие ели, никого нет, даже этого дурацкого бормотальника, и речка рядом с домом. Можно слушать, как подо льдом перекатываются глубоководные течения. И смотреть на звезды. В городе совсем нет звезд!