Новый мир. Книга 1: Начало. Часть первая
Шрифт:
А в начале февраля ситуация вдруг переменилась.
Папин звонок одному из его влиятельных знакомых, который имел еще более влиятельного знакомого, имеющего, в свою очередь, прямой выход на исполнительного директора фонда Хаберна, возымел действие. Маму, состояние которой к тому моменту стало тяжелым, направили в ультрасовременный медицинский институт в Стокгольм, чтобы вне очереди произвести дорогую операцию.
А уже в начале марта мама вернулась домой. Она выглядела лет на пять старше, чем в тот день, когда я в последний раз видел ее здоровой — болезнь измотала ее и добавила на голову седых волосков. Но перед новейшими достижениями современной медицины, недоступными
Весна принесла мне освобождение не только от морозов, но и от безысходной печали — на мое лицо вернулась счастливая улыбка, я снова стал излучать уверенность в себе, с утроенным рвением взялся за учебу, принялся исправно исполнять обязанности старосты, начал снова встречаться с друзьями, весело болтать и шутить в компании. Помню, Мей даже призналась мне, что очень обрадовалась тому, когда я стал прежним.
А вот Джером, что странно, резко ко мне охладел и даже начал избегать. Поначалу, признаться, я даже не заметил этого, окрыленный своим счастьем. А потом слегка призадумался, но так и не понял до конца, что стояло за этими изменениями. Мне не хотелось верить, что он не разделяет моей радости. Не хотелось принимать всерьез неприятную догадку, что он злится на меня и завидует черной завистью из-за несправедливости, благодаря которой в моей жизни все сложилось иначе, чем в его.
Ведь его мама от такой же точно болезни умерла, а моя выздоровела и осталась со мной. Его папа лишь наблюдал за их горем и беспробудно пил, оставив сына практически круглым сиротой, а мой — напряг все свои силы и связи, чтобы спасти семью. И спас — направив маму на лечение, которое несчастный Седрик Лайонелл ни при каких обстоятельствах не смог бы себе позволить. Неужели это сравнение отравляет ему душу, не позволяя порадоваться за меня? Может ли быть так, чтобы он, называя меня своим другом, на самом деле жалел, что в моей жизни все сложилось благополучно и желал мне зла?
В какой-то момент я почти решился поговорить с ним начистоту, но в последний момент что-то удержало меня от этого объяснения. Может быть, это был страх, что предстоящий откровенный разговор полностью разрушит наши отношения. Я решил, что лучше уж терпеть холодок и недосказанность, чем навсегда сжечь все мосты и стать врагами.
Первая апрельская оттепель еще не способна была растопить завалившие обочины высоченные сугробы, но из плотной завесы облаков все-таки начали иногда пробиваться солнечные лучи, которые развеяли снедающие меня тревоги.
Физрук Григорий Семенович вернулся к идее похода в Храм Скорби, которая в прошлом году так и не смогла преодолеть бюрократической препоны в виде Маргариты Петровны, и на этот раз директриса наконец поддалась на уговоры. Детям из седьмых классов и старше, при условии письменного согласия родителей, было дозволено принять участие в походе, назначенном на 20-ое апреля. Перед походом всем предписывалось пройти специальный инструктаж, а также обязательный медицинский осмотр.
Помню, в пятницу, 18-го, как раз, когда был назначен осмотр, а на последнем уроке проходила еще и важная контрольная работа по истории. Я завершил письменную часть и ответил устно одним из первых, но задержался в классе, пока не ответят все, так как был в этот день дежурным и должен был вместе со случайно выпавшим напарником Констанцией
Когда большая часть учеников с горем пополам «отстрелялась» и место перед учительским столом занял несчастный Серафим Флоря, пытавшийся пересдать предмет уже третий раз, педагог Александр Кириллович повернулся к дежурным, нетерпеливо дожидавшимся на галерке и сказал:
— Ну, вы это, начинайте. А мы с Флорей пока поговорим. Так-с, тяни билет, Серафим!
Пока одноклассник невнятно мямлил что-то имеющее отношение то ли к Тридцатилетней войне, то ли к Французской буржуазной революции, а учитель со стоически-страдальческим видом слушал его, временами покручивая седые и пышные, как у моржа, усы, мы с Костей принялись за дело, выметая из-под парт накопившиеся за день плоды жизнедеятельности побывавших в классе истории школьников.
— Как у твоей мамы здоровье? — когда мы сошлись в конце рядов, шепотом осведомилась Констанция.
— Спасибо, уже намного лучше! — улыбнулся я в ответ.
Вопрос был скорей данью вежливости, чем проявлением заботы — особенно близки мы с ней никогда не были. Я даже подозревал, что это Костя распускает слухи о папиной протекции, которая якобы служит причиной особенного расположения ко мне учителей. Не будучи особенно одаренной, румынка, тем не менее, прилежно зубрила предметы, подлизывалась к учителям и очень хотела стать круглой отличницей, что ей никак не удавалось — в отличие от меня. Я уже не раз убеждался, как людям иногда сложно совладать с завистью к более успешным — и на своем примере, и на примере родителей. Тем не менее у нас с Ионеску никогда не доходило до открытых перепалок — сохранялась видимость ровных нейтральных отношений.
— Мне очень жаль, что она заболела… — Костя сделала долгую многозначительную паузу, и в душу мне вдруг закралось неприятное предчувствие какой-то гадости. — … и что у нее так произошло с твоим папой.
— Как — «так»? — я ощутимо напрягся и сдавил веник в руке.
— Ой! — Костя картинно прикрыла рот ладонью — актриса из нее была хреновейшая. — Извини, может, я что-то не то ляпнула. Просто хотела сказать, что я искренне сочувствую…
В ее словах был оттенок какой-то мелкой пакостности, который неожиданно вывел меня из себя. Я почувствовал, как кровь в жилах начинает закипать.
— Спасибо за сочувствие, — прекратив мести, отчеканил я, вперив в лицо одноклассницы пристальный взгляд. — Только вот у моей мамы с моим папой никак не «происходило», так что я не очень понимаю вторую часть твоей фразы!
Я и сам не заметил, как тон моей речи заметно повысился, так что даже Александр Кириллович, усыпленный было бормотанием Серафима, встрепенулся и ласково пожурил меня:
— Войцеховский, ну что ты, имей совесть-то, мы же здесь еще не закончили.
— Извините, Александр Кириллович.
Глянув на Костю, я заметил, как она опустила глаза с нарочито невинной улыбочкой, под которой проглядывалось что-то желчное и жеманное. В этой улыбке читалось ядовито-ироничное: «Ой, ну конечно, конечно, у твоих родителей все в порядке. Как же!» В этот момент мне так захотелось пройтись метлой по ее лицу, что я едва совладал с собой. До самого конца дежурства я думал лишь о ее словах, но гордость и чувство собственного достоинства не позволяли мне возвращаться к этой теме и выпытывать у малолетней стервы детали мерзких сплетен, которые она насобирала. Плевать, что она там, где слышала! Мало ли гадостей мне доводилось слышать о себе и о своих родителях?! Будь хоть что-нибудь из этого правдой, люди бы произносили это в лицо, а не шушукались бы за спиной!