Новый мир. Книга 3: Пробуждение

Забудский Владимир

В переулке неподвижно лежало несколько тел легионеров, которые пали, пытаясь первыми пробиться к баррикадам. Из-под трупов ручейками лилась кров. Защитные костюмы и шлемы зияли дырами от пуль, сквозь которые в тела проникли отравляющие газы, способные убить намного быстрее, нежели сами пули. Где-то за баррикадами вдали засели бойцы Союза — все еще готовые сражаться.

В этот момент, когда ситуация уже казалась критической, во всех динамиках величественного города, стонущего в агонии осады, зазвучал хорошо знакомый голос.

— Прекратить огонь! — велел я легионерам, едва услыхав обращение.

Вначале мне было сложно в это поверить. Но я не ослышался. Это

был голос коменданта Сальникова. Уставший, надорванный и сломленный.

— … призываю мужественных солдат и ополченцев, которые до последнего отстаивали оборонительные рубежи, прекратить сопротивление, — тихо, будто ненавидя сам себя, вещал он. — Во имя наших жен и детей, отцов и матерей, всех тех, кто за нашими спинами, я призываю вас к самому сложному поступку из тех, что вам довелось совершать, герои — сложить оружие. Настоящий командир должен иметь мужество признать свои ошибки. Эта битва, вопреки моим обещаниям, вопреки моей вере, проиграна. Мы еще в состоянии продолжать сопротивление, благодаря нашей ярости и презрению к смерти. Но остановить противника, давящего нас своим варварским оружием, бросившего в первые ряды генетически модифицированных убийц и киборгов, мы уже не в силах. Мы бы не дрогнули! Но мы не можем допустить, чтобы продолжили умирать мирные жители города. Руководство капиталистов сообщило, что гарантирует неприкосновенность всем нонкомбатантам, а также всем военнопленным, которые в дальнейшем будут обменяны на пленных противника. Верховное руководство партии в лице самого генерального секретаря ЦК партии только что настоятельно рекомендовало мне принять эти условия. Это невероятно тяжелое решение. Но я, несмотря на мои чувства, мою ярость и готовность сражаться, принял его как единственное возможное. Мой последний приказ, как верховного главнокомандующего армией — это приказ о прекращении огня. И о капитуляции Новой Москвы.

Я поднял вверх раскрытую ладонь, отдавая своим бойцам молчаливый приказ воздержаться от огня.

— Внимание! — громко прокричал я по-русски, обращаясь к людям по ту сторону. — Говорит командир подразделения специальных войск Содружества! Вы слышали приказ о капитуляции?! Я подтверждаю слова о гарантиях для военнопленных! Мы предлагаем вам выйти из укрытия с поднятыми руками и сдаться в плен! Мы не будем в вас стрелять!

Мой выкрик повис в тяжкой тишине отравленного ядами воздуха. Со стороны баррикад молчали. Однако они и не отвечали на мой призыв огнем — а это значит, шанс все-таки есть. Я был уверен, что если не генерал Чхон, то во всяком случае кто-то из высшего руководства Содружества, давно отдал распоряжение прекратить огонь по солдатам Союза, и мы получили бы его сейчас, имей мы связь. Так или иначе, но это общепринятый обычай войны, и я был намерен его соблюсти.

— Солдаты Союза, бой окончен! — закричал я, и, кажется, даже сквозь защитные мембраны дыхательной системы в моем голосе прорезалось что-то человеческое. — Давайте мы прекратим эту бессмысленную резню и вернемся домой!

Прошло некоторое время, прежде чем с противоположной стороны донесся голос того самого офицера, что командовал обороной, преисполненный искренней ярости и практически физической боли:

— Мы — дома! Вы ничего не оставили от нашего дома! Мирные люди умирают от ваших боевых газов, твари! Вы никакого не пожалели! Так какого хера мне верить, что ты не выстрелишь мне в лоб, едва я покажусь в поле зрения, а, сука?!

— Я солдат, такой же как и ты! — закричал я в ответ. — Не я начал эту войну! Не я отдавал приказ впустить сюда газ! Это действительно было чертово безумие!

Поддавшись неожиданному

порыву, я выпустил из рук винтовку, оставив ее болтаться на ремешке напротив груди, и вышел на середину переулка, разведя в сторону руки, чтобы показать, что не намерен стрелять. В этот момент я превратился в мишень, и любой боец с баррикад способен был расстрелять меня, как в тире. Но я не думал об этом.

— Не важно, что сделано! Это должно когда-нибудь прекратиться! — продолжал кричать я, делая несколько шагов вперед и обращаясь с мольбой к невидимым в сумраке врагам. — Перестаньте стрелять, позвольте нам помочь раненым! Чем быстрее все это кончится — тем меньше людей пострадает!

Каждый миг я ожидал роя пуль, направленных мне в голову. Не было сомнений, что среди бойцов, затаившихся на той стороне, было немало тех, кто всей душой жаждал спустить курок. Но лишь один из них имел власть принять такое решение. И он вышел мне навстречу.

До сих пор не знаю, что это был за человек, как было его имя, откуда он родом, сколько ему было лет. Но я успел мельком разглядеть его глаза, скрытые за бронированным стеклом шлема. Эти глаза чем-то напоминали мои собственные.

— Мы сдаемся. Помогите раненым, — обреченно произнес командир баррикады.

И это был, наверное, один из самых мужественных людей, которых мне доводилось встречать. В тех обстоятельствах это решение требовало намного больше смелости, чем потребовалось бы для отчаянного сопротивления до последней капли крови.

В тот краткий миг, который наши с ним глаза встретились, разделяющая нас пропасть перестала существовать. Исчезла политика. Померкли лживые лозунги и дешевые идеалы. Притих воинственный клич, вырывающийся из зомбированных глоток. Мы, два офицера враждующих армий, которых воспитали и вымуштровали, чтобы мы до последнего издыхания грызли друг другу глотки, вдруг осознали нечто очень важное — то, что проникло в нас еще с молоком матери, но каким-то чудом нас заставили это забыть.

Я сам не заметил, как, вопреки логике и здравому смыслу, мое лицо, сопревшее под металлом и резиной, озарила усталая, вымученная улыбка. Впервые за многие месяцы. Секунду спустя забрало шлема евразийского офицера со свистом пробила пуля. Будто в замедленной съемке в кино, я видел, как крохотный кусочек свинца вгрызается в бронированный плексиглас аккурат между глаз, все еще глядящих прямо на меня, с прежним выражением. Он не успел осознать, что произошло.

§ 34

— Не стрелять!!! — гневно заорал я, задыхаясь от ярости.

Но разыгравшуюся бурю было уже не остановить. Грохот канонады заполонил все вокруг, повергнув зыбкий мир в пучину неконтролируемого разрушения. Холодные, бездушные пальцы, выйдя из оцепенения, все жали, и жали остервенело на курки. Зубы по-звериному скалились. Остекленевшие глаза убийц наполнялись свирепым демоническим огнем.

— Не стрелять! Прекратить огонь, немедленно! — орал я, но меня никто не слышал.

Мимо меня пронеслись закованные в тяжелую броню рослые спецназовцы, прорываясь сквозь брешь в обороне противника. Это были не мои ребята. Они носили костюмы черно-серой камуфляжной раскраски. На рукаве каждого из них был нарисован ярко-красный череп, скалящийся в злобной ухмылке — знак специального подразделения эскадрона «Сатана», известного под прозвищем «охотники за головами», о котором ходило больше мрачных легенд, чем о каком-либо другом. Они не обращали внимание на мои крики и приказы. Они не подчиняются мне. Они не подчинялись никому, кроме генерала Гаррисона. И генерала Чхона.