Новый путь
Шрифт:
Иные тополя обдало желтизной — они проглядывали рыжими прядями в пышной шевелюре лесополосы, зеленевшей по-летнему. Деревья стыдливо оттягивали неизбежный листопад, а то задуют ветра студеные, разденут донага, и будешь коченеть, скорбно воздевая голые ветви…
«Ну, все, все, — подумал я, теряя терпение, — хватит унылой порой любоваться. Копай, давай!»
Крякнув, я энергично нажал заступом, поддевая здоровенную морковь, отъевшуюся за лето — оранжевая маковка с увядшей ботвой выглядывала из разворошенной грядки, словно
Я устало выпрямился, разминая ноющую спину. Настя в безразмерной вылинявшей кофте и в старых трениках, дырявых от искр, пыхтела у изгороди, сражаясь со свеклой. Какое-то нашествие корнеплодов.
— Та-ак… — закряхтела сестренка, опускаясь на корточки. — Ну, вот куда столько бурячка? Как понаса-а… дят!
Отпустив последний слог, она пошатнулась, обеими руками выдирая огроменную свеклину.
— Шо нэ зъим, то понадкусываю! — выдал я, шуткуя. Настя хихикнула, а соседские куры, будто не уловив юмора, всполошились, заквохтали. Великолепный красно-бурый петух, шикарный, как павлин, взлетел на забор, сотрясая беленый штакетник.
— А ну, кыш отсюда, бульон! — грозно крикнула сестричка, швырнув мелкую свеколку в нарушителя границы. Залётный певень не снес грубого обращения — свалился с оградки, истошно кудахча.
— Как ты могла! — фыркнул я. — Его теперь куры любить не будут.
— Так ему и надо! — мстительно сказала сестренка.
По узкой, заросшей травой улочке с набитой колеей проехал, громыхая расхлябанными бортами, «ГАЗон» Мыколы Ляхова. Водила посигналил мне, и я, вздрогнув, поспешно вскинул руку в ответном жесте.
Суета творилась по всему поселку — дачники собирали последний урожай. Сады клубились лиственными облаками, и в этой увядавшей, но все еще пышной, глянцевитой зелени плавали крыши, подобные днищам кораблей, опрокинувшихся вверх килем. С перелопаченных делян доносились неразборчивые голоса и зовы. В дальней стороне наигрывало радио, передавая концерт по заявкам, а кто-то уже и сам запевал, выводя тягучие хохляцкие рулады. Пахло увядшей травой и дымом — белесые шлейфы от костров восходили наискосок, тая в пронзительно синем небе.
— Долго еще? — заныла Настя.
— Да ты отдыхай, — спохватился я. — Хватит уже.
Зверски скручивая вялые гриновые хвостики, будто скальпы снимая с морковок, я набрал полный мешок. Чертова пастораль…
У меня, между прочим, день рожденья! Двойной даже — семнадцать стукнуло моему юному организму, а зрелому и перезрелому «Я» шестьдесят второй пошел. Хотя… как тут разделишь? У престарелой личности сложился странный, мне самому непонятный симбиоз с отроческим телом, куда она переселилась — я сплотился с «реципиентом» в причудливую химеру. Рассуждаю, как опытный, видавший виды мужчина — и влюбляюсь, как мальчик!
По привычке обшарив глазами улочку, глянув на другую сторону, где за крошечным вишневым садиком прятался пустырь, заросший могучим бурьяном, я вздохнул.
«И нет нам покоя — гори, но живи…»
— Настя, отдохни! — выбил вслух, завязывая мешок.
— О-ох… — скривилась сестричка, хватаясь за поясницу, и сказала жалобно: — Лучше бы мы днюху твою отмечали!
— Какая днюха, чучелко? — мефистофельская ухмылка изломила мои губы. — «Наполеона» ж нету.
— За два дня слопали! — рассмеялась Настя. Тут треснул сучок, сгорая в костре, и она всполошилась: — Так, борщик переварится!
— Всё под контролем, — заверил я, снимая крышку с подкопченного котелка. — Фасолька доходит, сейчас мы капусточки… И картошечки… — смахнув с изрезанной разделочной доски ингредиенты, решительно объявил: — У меня перерыв!
— «Новости» опять? — сестренка упруго потянулась, и я отвел глаза.
— А як же! — иногда в моей речи тоже проскальзывал суржик.
Летний «теремок» мы сколотили с краю участка, под раскидистой шелковицей — обшили досками и выкрасили зеленой краской, как домик Карлсона.
Потопав по гулкому крылечку, чтобы стряхнуть грязь, налипшую на ботинки, я прошел в единственную комнату. Дачный стандарт: между дверью и запрещенной печкой важно расплылся пухлый диван; к стене без сил привалился старый покосившийся шкаф, а скромный столик, застеленный клеенкой с подпалинами, жался к окну. Из бэушного интерьера выбивался стильный комбайн «Беларусь» — сверху проигрыватель, снизу черно-белый телик и приемник сбоку.
Лишь только я включил это чудо техники, как трансформатор злобно загудел — рука сама метнулась, подкрутила черную эбонитовую ручку, выводя вздрагивавшую стрелку на безопасные 220.
Разогревшись, телерадиола заговорила проникновенным голосом Игоря Кириллова:
— …Рассматривая проблемы социалистической интеграции на вчерашнем заседании Комитета СЭВ по реформам, товарищ Эрих Хонеккер заявил, что до сих пор игнорируется такой важный резерв повышения экономической эффективности, как международное разделение труда. А ведь ГДР за годы народной власти достигла впечатляющих успехов в развитии машиностроения. Достаточно вспомнить, что еще в пятьдесят восьмом году Дрезденский авиационный завод выпустил турбореактивный «Бааде-152», пассажирский самолет собственной конструкции…
На экране Хонеккер, блестя залысинами, вдохновенно вещал с трибуны. Пожалуй, лидер ГДР, да еще Густав Гусак, выбившийся в президенты Чехословакии, прониклись идеей «Восточного Общего рынка» сильнее Брежнева с Косыгиным. Хотя не так уж все просто.
Гэдээровцы чуть ли не наизнанку выворачиваются, демонстрируя СССР самые верноподданнические чувства, задабривают наперебой «интернационалистскими проектами полной отраслевой производственной интеграции», а сами упорно отвергают советские ГОСТы, храня верность евростандартам. Ничего себе, общий рынок!