Новый реализм
Шрифт:
Отздоровались, поулыбались; хозяйка принесла большой стеклянный кофейник, чашки, печенье. Женщины раскрыли блокнотики и тетрадки.
– Роман, - тихо сказала Наталья Алексеевна, - сначала я расскажу о вас. Представлю. Они читали отрывок из вашего романа, по крайней мере, я рассылала. А потом начнем диалог. Я буду говорить по-английски, они русский язык очень плохо...
– Да, да, - кивал он, - конечно.
– Ну вот.
– И Наталья Алексеевна начала рассказывать.
Английский Роман Валерьевич не знал. Лет пятнадцать в общей сложности - в школе, Литинституте, других учебных заведениях - он учил немецкий, но в памяти осталось лишь несколько слов. Арбайтен, киндер, катце, штрифтштеллер, шрайбикус... Когда начались поездки в Германию, поначалу
Сейчас он сидел, упершись взглядом в тарелку с печеньем, - разглядывать некрасивых женщин было неинтересно, а симпатичную хозяйку неудобно, - слушал непонятную речь и чувствовал, что она убаюкивает, расслабляет, распрямляет мозги... Ох, закрыть бы глаза... Действительно, зачем в одиннадцать утра такие дела устраивать? Лично он в это время привык быть за столом, писать или вычитывать, редактировать чужое, набирать на ноутбуке рецензии... Лучше бы вечером... Хотя. Хотя ведь - муж, или кто там, наверняка сейчас на работе, а ей скучно. Вот и решила занять досуг, устроить салон. А вечером придет ее мужчина, она наденет платье и пойдет с ним в ресторан. Тут много, в этом районе... Какой-нибудь "Пушкин", где окрошка на сладком квасе. Позорятся перед иностранцами... Да, ей удобно, нескучно, а у него всё утро насмарку. А может - и день.
Появились две кошки - серая и бурая. Медленно, осторожно побродили меж ножек стульев и стали обнюхивать его носки. Серая даже покусывать попыталась. Роман Валерьевич поджал ноги. Вспомнил - один носок порван на пятке... Блин, вечные геморрои: синтетические крепкие, но начинают пахнуть на третий день, а хлопчатобумажные рвутся...
– Ну вот, - неожиданно перешла на русский Наталья Алексеевна.
– А теперь - вопросы. Плиз, - обратилась к женщинам.
Одна из иностранок, со словно бы неделю немытым каре, в коричневой мешковатой толстовке, заговорила, и Наталья Алексеевна тут же стала переводить:
– Ирена спрашивает: Роман, почему у вас всё так мрачно? Действительно ли жизнь в России так ужасна?
Этот вопрос задавали ему постоянно. На всех встречах, в каждом интервью, да и, что было неприятно, в повседневной жизни. Даже жена иногда спрашивала. И он научился отвечать почти складно. Без мыков-пыков:
– Я не могу согласиться с тем, что в моих произведениях всё так уж мрачно.
– Приостановился, давая возможность Наталье Алексеевне перевести.
– Вы говорите, говорите, - шепнула она, - только не очень громко. Я буду синхронно...
– Так вот... Понимаете, в своих произведениях я обращаю внимание на то, что литература обычно обходит стороной. Разные житейские проблемы, неурядицы, нехватку денег, часто перманентную. И - нереализованность идей, мечтаний. Во-от... Наша жизнь вообще, если задуматься, состоит из череды мелких неприятностей. Крупные я стараюсь не трогать.
– Пальцы на левой ноге стали грызть. Было небольно, но неприятно. Он дернул ногой, под стулом раздался возмущенный мявк.
– Но... но большинство людей эти неприятности стараются не замечать, забыть, я же обращаю внимание. По крайней мере - в литературе. И своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного... И я это не утаиваю. Может быть, из-за этого и возникает ощущение мрачности.
После тычка кошки переключились на журнальный столик. Поднимались на задние лапы, обнюхивали чашки. Хозяйка, прекращая конспектировать, досадливо покачивала головой, отгоняла кошек легкими хлопками по ушам.
– А что касается России...
– Ужасная жизнь в России интересовала иностранок больше всего; часто только эта тема, правда, в разных вариациях, становилась основной в такого рода встречах.
–
– Роман Валерьевич сделал вид, что задумался.
– Судя по историческим материалам, Россия переживала и не такие страшные времена.
– То что сейчас страшное время, он, конечно, знал, но давно уже не чувствовал - десять лет почти безвыездной жизни в Москве были тяжелы, но вряд ли страшны. Честно говоря, он был доволен своей жизнью; могло быть и хуже. Да и кого видел вокруг, вряд ли бедствовали, кроме, может, бомжей, хотя бомжи порой были веселее благополучных.
– Понимаете, были и татаро-монголы, и смута, и преобразования Петра Первого, которые современникам казались концом света. И гражданская война, репрессии. Так далее. Но после них наступал период относительного улучшения, спокойствия. Думаю, улучшение не за горами.
Наталья Алексеевна перевела заключительную фразу и посмотрела на Романа Валерьевича вопросительно: будет что-то еще говорить?
– Всё, - сказал он и сделал глоток крепкого, горького кофе.
Одна из женщин стала задавать свой вопрос. Говорила долго, жестикулируя. В ручейке английских слов Роман Валерьевич уловил родные - "новый реализм". Про себя не без гордости усмехнулся: "Еще один всемирный термин. "Спутник", "перестройка", "новый реализм". И стал готовиться к ответу.
Это словосочетание - "новый реализм" - он услышал в начале двухтысячного года на какой-то литературной тусовке. Тусовка была скучной, фуршет нищим - даже выпивку приходилось покупать за свой счет в буфете. И вот там, пристроившись к группке немолодых, неизвестных то ли писателей, то ли критиков, он и услышал: "Только какой-нибудь новый реализм способен спасти русскую литературу!" Эта мысль его поразила, тем более, что про его прозу говорили: это нечто новое.
Пришел домой трезвым, по-боевому раздраженным и написал статью "Новый реализм - литература нового века". Отдал в малогонорарный интернет-журнал, а спустя несколько месяцев в престижном "Новом мире" появился манифест юного прозаика Сергея Шаргунова под названием "Отрицание траура", где было подробно про преодоленный постмодернизм, новый реализм, достоверный вымысел, живительную искренность...
Роман Валерьевич познакомился с Сергеем, они стали вместе ходить на творческие вечера, выступали, разъясняли, почему их реализм новый. И в конце концов термин прижился, стал предметом критических дискуссий; даже разновидности появились: "матовый новый реализм", "глянцевый", "преображающий", "отражающий"... Но в этих тонкостях Роман Валерьевич уже мало разбирался, ему было достаточно своего, первоначального, и статуса основателя нового литературного течения.
– Понимаете, - объяснял он сейчас неспешным, почти преподавательским тоном, - это не какая-то группа писателей. У нас нет правил, четкой программы. Но нельзя не согласиться, что на стыке девяностых и нулевых годов, то есть, на стыке столетий, даже тысячелетий, в литературу пришло новое поколение писателей со своим языком, своим миропониманием. Это вообще оказалось первое по-настоящему свободное поколение. Его почти не затронул советский тоталитаризм, оно не знало идеологических рамок. И это поколение бесспорно оживило русскую литературу.
Серая кошка вконец обнаглела и запрыгнула на стол. Задрала хвост, победно выгнулась. Хозяйка вскочила ее согнать, кошка увернулась, и одна из чашек опрокинулась, упала на пластиковый паркет. Кофе разбрызнулся.
– Ой, простите!
– Тонкая кожа хозяйки стала красной.
– С утра сошли!
– И уже без церемоний отшвырнула кошку в сторону прихожей.
– Что ж, весна, - попытался пошутить Роман Валерьевич; Наталья Алексеевна перевела, женщины осторожно посмеялись.
Хозяйка затерла кофе бумажными полотенцами, потом вынесла таз с накапавшей с потолка водой. Роман Валерьевич, наблюдая за ней, поднял глаза на пятно. В центре оно было уже не желтым, а темно-серым. В юности Роман Валерьевич недолго учился в строительном училище, определил: скоро отвалится кусок штукатурки. "А перекрытия-то наверняка деревянные. Тут мощно может рухнуть". Потолок было жалко.