Новый сладостный стиль

Аксенов Василий Павлович

Публика была слегка шокирована, когда Стенли продолжил, говоря, что Фонд Корбахов ищет людей, которые не были испорчены своим положением в обществе, чрезмерными гонорарами и образом жизни в стиле бесконечных каникул. Она (публика) несколько нервно хихикала и обменивалась взглядами, предпочитая не понимать, что чудаковатый богач именно их и имеет в виду. Однако Стенли счел нужным уточнить, сказав, что при всем его глубоком уважении к собравшимся они годны только для больших светских сборищ, для с-понтом-значительной болтовни над пузырящимися напитками, а нам нужны люди, у которых нет «ничего», которые пришли «ниоткуда», но у которых есть принципы и мысли по поводу предназначения человеческой расы.

– А как насчет вас самого, сэр? – выкрикнули из зала. – У вас тоже нет ничего, вы тоже пришли из ниоткуда? – Голос, похоже, принадлежал одному из

телевизионных конферансье, который получал по пятьдесят тысяч за каждое свое получасовое не очень-то и смешное выступление пять раз в неделю круглый год.

– Я принадлежу к мицелию гигантов, – ответил Стенли с обезоруживающей простотой. – Гаргантюа и Пантагрюэль – мои предки. Маккавеи – мои прапредки. Я последний байронит среди богатых, а ведь без того, что мы называем байронизмом, господа, невозможно творчество. – Публика была порядком ошарашена таким явным проявлением ненормальности, но тут Стенли комически подбоченился, показав к облегчению каждого, что это он все не всерьез.

Самая большая сенсация вечера, однако, содержалась в деловом сообщении, сделанном одним из главных чинов фонда, доктором Лейбницем. Он зачитал изначальный список стипендий, грантов и наград, а потом скромно сказал, что такая огромная благотворительная активность фонда будет обеспечена уставным капиталом в размере пятнадцати миллиардов долларов, да, господа, 15 000 000 000, да-да, вы не ошиблись, пятнадцать плюс девять нулей, господа. Сильная конвульсия прошла через весь зал. Со сцены, что знала столько великолепных исполнителей, начиная от эскаписта Гудини и не кончая уловительницей наших душ мисс Эллой Фицджеральд, видны были зияющие рты и вытаращенные глаза, как будто потолок на них пошел снижаться вороном, как сказал поэт, а пол одновременно пошел вздыматься медведем, как сказал бы поэт. Далее произошло то, что многие были склонны расценивать просто как фигуру речи, в то время как другие утверждали, что они своими глазами видели вице-президента АКББ Арта Даппертата качающимся на люстре исторического здания.

Достоверно то, что, как только сумма основного капитала была объявлена, в окрестностях Карнеги-холла возобновились боевые действия. Даже толстые стены не могли окончательно заглушить грохота солдатских сапог и победных кличей.

Александр не остался на концерт. Пройдя несколько кварталов по Пятьдесят седьмой, он вошел в кофе-шоп и сел там в углу. Старик, сидящий у стойки, внимательно смотрел на него, очевидно привлеченный гала-парадным костюмом. Потом он подошел к нарядному господину и предложил на продажу серебряную браслетку с собственного запястья. Она была оформлена в виде двух обезьянок, что переплелись хвостами; знатный кич. «Хорошая сделка, молодой человек, – сказал старый человек. – Всего сто двадцать за уникальную вещь». – «Сто», – сказал АЯ и немедленно получил браслетку в полное пользование.

Старик, очень довольный, взял со стойки свой пакет с пончиками и вышел на улицу. Никаких символов, сказал АЯ сам себе. Просто две обезьянки, старый жулик и среднего возраста идиот, вот и все.

Пятьдесят седьмая катила мимо, не обращая никакого внимания на боевые действия. Пипл тащил покупки в ярко раскрашенных сумках, подзывал такси, скользил на роликах, высвистывал простенькие мотивчики, выдувал простенькие пузыри из главных отверстий своих голов, поглощал на ходу информацию с первых полос газет, считал доллары в руках и внутри карманов. Тем временем боевики Корбаха и Бламсдейла строили и штурмовали баррикады, стреляли из базук и безоткатных пушек, снова и снова сталкивались в рукопашной. Временами кровоточащие люди заглядывали в кофе-шоп и отшатывались, волоча либо раненого товарища, либо пластиковые мешки со свежими органами для трансплантации.

Александр наслаждался одиночеством. Он снял черный шелк со своего горла, стащил «крахмал» и надел таксидо на обнаженный торс, сразу превратившись таким образом из безупречного комильфо в обычного нью-йоркского «вако» с обезьяньей браслеткой как самой привлекательной частью своего убранства. Идет к концу, думал он. Быстро движется под знаменами четвероюродного шиз-кузена. Обезлюбовленные, но с неограниченными возможностями, Корбахи всех стран, соединяйтесь! Полный к концу!

8. Утюгом по башке, да?

На поверхности вашингтонская жизнь АЯ ничуть не изменилась. Как обычно, дважды в неделю он катил в своем «саабе» по 77-му фривею на кампус «Пинкертона». Всякий раз, когда он видел,

как среди могущественных тополей, кленов и дубов возникает смесь готических шпилей и постмодернистских структур, он испытывал комфортабельное чувство принадлежности к чему-то здоровому, спокойному, резонному, да еще к тому же и благодарному, если иметь в виду слово «поприще». Ему нравилась жизнь кампуса и – можете плюнуть мне в лицо всей группой, ледис и джентльмен! – образовательный процесс как таковой. Он любил преподавательский клуб и одинокие ланчи в шуме студенческой столовки. Он любил даже «комитеты-подкомитеты и комитет-по-комитетам» университетское времяпрепровождение, когда все участники старательно жуют ту или иную тему, стараясь главным образом показать, что его (ее) челюсти тоже заняты делом. Благотворная карма, без сомнения, проходила волнами по дорожкам и площадкам кампуса, когда молодежь, набитая дерьмом жаргона, день-деньской шествовала от паркингов к своим классам и мастерским и обратно.

«Черный Куб» оставался его любимым местом. В один сезон он предложил для постановки пьесу, найденную им еще по совету Витеза за паутиной парижской профсоюзной библиотеки. Это была ирландская парафраза к чеховской «Чайке», она называлась, разумеется, «Цаплей». Вот вам ирландское воображение – заменить романтическую птицу воздушной и водной стихий исчадием местных болот, девой-цаплей, работницей трикотажной фабрики. Действие пьесы происходило на изумрудно-зеленой равнине возле южной границы Ольстера, запечатанной британскими войсками. Жители этих мест чувствуют себя изолированными от всего мира. Они даже не мечтают пересечь границу. Есть, впрочем, одна персона, что пересекает заветный рубеж без проблем, – это девица с трикотажной фабрики. По ночам она летает из «нашего болота» в «их болото» на любовное свидание. Местное общество раскололось. Одни ненавидят птицу, другие ошеломляюще и тревожно в нее влюблены. Самой своей птичьей природой отвергая ограничения, установленные властями предержащими, а также и все предрассудки, окаменевшие за столетия, она источает лишь чувство чистой любви и становится таким образом своего рода ангельским созданием. Ее убивает ружье, которое в течение всего действия висит на стене. В соответствии со знаменитым чеховским афоризмом такое ружье должно убить. В соответствии с ирландской традицией любая цапля с двумя сучковатыми ногами, скромным хвостом и кое-чем под хвостом должна класть яйца. Пьеса завершается воскрешением Цапли, она садится высиживать некое преувеличенное яйцо для своего любовника, американского байронита неизлечимо ирландского происхождения.

Театральный факультет был восхищен Сашиным выбором. Прежде всего потому, что это была не русская пьеса. Отвергнув в свое время дантовский сюжет, теперь они втайне от самих себя побаивались, как бы «Черный Куб» не превратился в русскую вотчину. Саша оказался очень тактичен, гайз, выбрав ирландскую пьесу. Она все-таки будет ближе зрителям Северной Вирджинии, да и учебный процесс выиграет от расширения репертуара.

Он приступил к работе с огромным, если не волчьим, аппетитом. Непроницаемая граница была метафизической темой для его поколения в России. Неуклюжие полеты Цапли, казалось ему, связывают ирландское болото с Флоренцией XIII века. Мальчики и девочки из «гоголевского» состава жаждали получить роли в новом проекте. Они готовы были до утра торчать на репетициях «буйного Саши», как они называли своего почтенного профессора. Особенно активны были его фаворитки Беверли, Кимберли и Рокси Мюран, три шаловливые девицы с танцующими походками. Он предсказывал им великое будущее трех московских актрис: Яблочкиной, Турчаниновой и Пашенной.

В «Пинкертоне», конечно, ничего не знали, где проводит их режиссер свободное время, а проводил он его в своих прежних, едва ли не ностальгических калифорнийских местах, а точнее, в Голливуде. Однажды на кампусе возникло волнение. Разнесся слух, что там работает какая-то киногруппа с двумя идолами нового поколения, Квентином Лондри и Голди Даржан. Студенты бросились к месту съемок с завидным энтузиазмом, напомнившим стареющим профессорам добрые старые времена университетских бунтов. Тут вдруг все увидели, что распоряжается на съемках не кто иной, как Wild [197] Sasha.

197

…wild – буйный (англ.).