Новый век начался с понедельника

Омельянюк Александр Сергеевич

Ответственный чиновник, к счастью для всех, оказался человеком отзывчивым и порядочным. Впечатлённый прочитанным и убедительно доложенным, а может и солидным, интеллигентным видом Платона и его огромного племянника, угрюмой тучей своих ста двадцати пяти килограммов нависавшего над его столом, он тут же наложил положительную резолюцию.

Радостные, но не счастливые, от выполненной сложной и главной задачи, они с головой окунулись в необходимые в таких случаях хлопоты.

Сначала поехали на кладбище для выбора для могилы места из двух предлагавшихся. Выбор остановили на сосновом бору – небольшой котловине с песчаным дном, под сенью множества любимых матерью берёз.

Другой вариант явно не подходил, так как могила предлагалась в топком месте у самой дороги. На утро следующего дня Платон, его самый старший племянник Григорий, и Василий забрали из больницы гроб с телом Алевтины Сергеевны и сопроводили его в церковь Рождества Иоанна Предтечи в Ивановском. Там их уже ждали все собравшиеся родственники. Для чтения молитв над телом усопшей гроб оставили на целые сутки.

Платон, ранее никогда специально не посещавший церквей, на этот раз был вынужден подчиниться принятому ритуалу. Больше всего в церкви его поразило не роскошное убранство и наличие большого количества икон, а необыкновенно живое и умиротворённое лицо матери.

На похороны Алевтины Сергеевны приехали все три её брата: Юрий со своим сыном Сергеем, Виталий и Евгений. Собрались и все, на тот момент здравствовавшие и находившиеся в Москве, её московские родственники: сын Платон с невесткой Ксенией и внуками Иннокентием и Даниилом; дочь Настасья с внуком Василием и его молодой женой Дарьей; сын падчерицы Григорий.

Пришли также ещё оставшиеся в живых её старые подруги, и соседи дочери по дому, помогавшие в организации поминок, а также друг Василия – «Касимовский отец Андрей».

На следующий день, в среду, 12 сентября 2001 года с рождества Христова, состоялось отпевание в церкви души усопшей, а затем и захоронение её тела на Николо-Архангельском кладбище.

После прощания с покойной её братьев и других провожавших её в последний путь, к гробу подошёл Платон.

В слезах он наклонился над головой матери, целуя её через закрывавший лоб холодный венчик с молитвами, и шепча сквозь стиснутые зубы:

– «Мамуля, прощай! Прости меня! Я сделаю всё, как ты просила!».

Самой последней подошла Настасья. Она тоже также простилась с матушкой, шепча что-то своё.

Отец Андрей накрыл тело саваном, крестя и крестообразно осыпая его песком из церкви. И только когда крышка гроба навсегда скрыла от глаз Платона лицо его любимой матушки, Платон залился слезами.

Три дядьки Платона, он сам, и два его племянника понесли тяжёлый гроб на место его постоянного пристанища вниз, в ложбинку. По пути приходилось перехватывать руки, чтобы с трудом протискиваться между оград других могил. Платон невольно разглядывал

такие же заплаканные, сильно постаревшие лица, с детства любимых им, своих единственных по материнской линии дядей. Видя, с каким трудом несут они дорогую им тяжесть, сердце его наполнялось необыкновенно нежной жалостью к ним.

Перед самым погребением братья сказали ещё по несколько слов в адрес своей старшей сестрёнки, фактически выучившей и воспитавшей двух самых младших из них. Вскоре всё было закончено.

Возложены цветы и один большой венок от всех, металлический крест, свечи у ног и головы.

Старший из братьев, Юрий, привёз с их общей родины и возложил на могилу сестры горсть отеческой земли и густую веточку терновника со спелыми плодами. На месте помянули Алевтину Сергеевну, выпив залпом по чарке водки и сфотографировавшись на память.

Братья положительно оценили выбранное для могилы место: теперь постоянное и законное для их семьи, – заметил старший из них, – и символично, что кладбище находится не только вблизи Москвы, но и вблизи Реутова, где долго жила Алевтина.

На её поминках, проходивших на, находящейся вблизи упомянутой церкви, квартире дочери и ею же руководимых, ведущее место заняли религиозные ритуалы. Настасья Петровна наконец-то, что называется, дорвалась. Платону казалось, что здесь разыгрывается хорошо и заранее с режиссированный религиозный спектакль. Но делать было нечего. Как говориться, в чужой монастырь со своим уставом не суются. Платон, как мог, на сколько позволяло его мировоззрение, почитая традиции, но в разумных пределах участвовал в церемониях. Если поведение его сестры и, находящихся под её религиозным влиянием, племянников не вызывало у него какого-либо удивления, то активное участие в этом его некогда идейных и партийных дядюшек поначалу несколько шокировало.

Он видел, как с каким-то наслаждением, даже упиваясь, сестра вела поминальную церемонию. Но присутствующие были не против, и полностью подчинялись её требованиям.

Ну, бог с ней, с истово верующей сестрой. Ведь их мама ведь тоже в последние годы своей жизни стала веровать, хотя не так фанатично, как её дочь.

Постепенно церемония перешла в простое общение между давно не видевшимися родственниками.

Засидевшись допоздна, дяди остались ночевать у племянницы. Почти до самого утра братья оживлённо беседовали, ибо им, давно не видевшимся, было, что поведать друг другу.

Наутро Платон, но уже без своих домочадцев, вновь приехал к сестре, где после совместного долгого завтрака, поехал провожать своих трёх дядей. Надо же! Их осталось трое! Опять Бог любит лишь троицу! – невольно, но как-то смутно, пронеслось в его сознании.

На прощание все вместе, трое дядей и два самых старших племянника, Платон и Сергей, сфотографировались на память.

Удастся ли ещё когда-нибудь свидеться? Наверно, да! И опять по печальному поводу? – посетила Платона навязчивая мысль.

В последующие дни он многое передумал о событиях, предшествовавших и сопутствовавших смерти своей любимой матушки, и сочинил целую поэму, посвящённую ей:

Друзья! Я знаю…, иногда случается… Не дай бог потерять Вам свою мать! Поскольку мы от них всегда рождаемся, Природы нам почти не перегнать. А, если перегоним, – то трагедия! Для матерей, отцов, и всех родных. Считай по крупному, – то трагикомедия: «Зачем Вы перегнали пожилых?!». Меня, тут летом, как-то упрекнули: «О матери не пишешь ты совсем!» И возмущенье тем в душе раздули: «Но ведь она жива! Ну, Вы совсем…!». Меж тем вся череда событий Настроила меня на грустный лад. Цепочку странных, маленьких открытий В сознании я мысленно кручу назад. Когда людьми неведомая сила Незримое нарушила табу… И мать моя ведь, Алевтина, Почила… в голубом гробу… Любимой матушке моей, «Сергевне», просто Алевтине, Я напишу стихи скорей, Пока слова не засосало в «тине». Я с матерью всегда был откровенным. О чём бы ни беседовали мы. А собеседником она была отменным, И подмечала все мои черты. Ни с кем другим нет у меня ведь понимания. Всё потому, что я совсем другой. Родители не оставляли без внимания: Я сын отца и матери родной. Я чувствовал всегда её поддержку, Так, как в семье желанным был рождён. И, если замечал за ней издержку, Её любовью был я поглощён. Я помню, как мы с мамой уезжали Из дома – дачи, где уж слишком сорок лет Бок обок вместе мы дела свершали, Чрез множество, пройдя проблем и бед. Она оставила свой посох у крыльца, Сойдя с его последнего венца. И из машины дом перекрестила, И, как бы, в памяти своей весь сохранила: В надежде вновь сюда вернуться, Природе дачной мило улыбнуться, В тепло вновь лета сразу окунуться, И от мирских забот совсем очнуться. Я строил планы уж на будущий сезон. Она сказала, что дожить бы надо. В словах её, конечно, был резон. Теперь она уж не увидит сада, Который так лелеяла она, Но больше прокопавшись в огороде, Ничем существенным не жалуя себя, – Дитя, воспитанное жизнью на природе. Моя душа с ней рядом отдыхала. Моим словам она всегда внимала. И, как никто другой, всё понимала. Какой я есть, таким и принимала. Советовала мне недавно мать, Чтоб я пораньше спать ложился, От жизни чтоб не утомился, И утром свежим смог бы встать. Меня она всегда ведь понимала. И понимала, как никто другой. И пониманьем этим вдохновляла На трудные житейские дела порой. Два полных месяца прожив на даче, Вела хозяйство чётко, не спеша. И не могло ведь быть иначе. Нам жизнь казалась, просто хороша! Забор мне летом помогала ставить. Стихи мои читала каждый день. Меня пыталась ведь на верный путь наставить, На нужный в жизни лад, хоть я давно не пень. Мне много летом помогала. Одна частенько там дневала. От одиночества, тоски Все перештопала носки. Мы с ней беседовали много На даче, в августе, в конце. Меня напутствовала строго Улыбка на её лице. И верен я её заветам, Как жизнь оставшуюся жить. И внемлю я её советам, Как негатив в себе изжить: «Жену и сына воспитать, Всем детям мудрость передать, И чашу полную добра Испить всю полную до дна. А после смерти, в час поминок, Собрать всех братьев и детинок, И горькой чаркой помянуть Сестру и мать! И не забудь: Для многих бабушкой была, Да и прабабушкой слыла. И прочую родню, гостей… Ты тоже им вина налей, Пока не вышли «за бугор». Церковное вино – Кагор Ты в чарки им налей полней. Наполни все ты их скорей, Чтобы меня им помянули, И помнили все обо мне, Под образом свечу задули, Оставив образ мой в себе!». Её пророческим рассказом, И материнским я наказом Направлен был на верный путь, С которого мне не свернуть. Стихи мои она любила, И за ошибки не корила. А, что не так, так мило пожурит. При этом мне ничем не навредит. И нету больше у меня опоры! К кому с советом обратиться мне? Ответственности тяжкие оковы Теперь добавлены к моей судьбе. Одна практически жила Последних две декады. И увлечение нашла, Презревши все расклады. Со многими прощалась ведь она, По толстому письму всем написав из братьев. Как будто подытожить тем смогла Свою и жизнь ближайших из собратьев. Всю жизнь прожившая в борьбе, И жертвуя собой отменно, Она ведь закалялась вся в труде, Здоровье тратя постепенно. «Берёзу, что растёт в углу, Вы не рубите!» – Частенько повторяла мне и всем, – «И тем меня не погубите. Её не будет, я умру совсем». К ней мама часто подходила, И руки клала на кору. Берёзоньку свою любила, Держа в объятьях, как в плену. Берёзу эту не спилили, А лишь на треть укоротили. И спиленные два ствола лежали, И никому ведь не мешали. Однако их всё ж распилили На чурбачки. И в тот же чёрный час В больнице простынёй её накрыли. Покинула она навеки нас. Себе я не могу никак простить, Что согласился всё ж спилить берёзу, И этим я создал для матери угрозу. Назад содеянного мне не возвратить… Уехали, забыв снять занавески, Которые повесили с тобой. Дала ты повод этим для невестки Сорвать другие и убрать долой. Во гневе, стиснув пальцы в хруст, Я крикнул: «Что ты натворила!?» И чуть не вырвалось из уст: «Ведь ты её сейчас убила!». И я считаю, что мне посчастливилось: Осуществлял за матерью в больнице я уход, Хотя нутро моё тому противилось. Но радовал её ведь каждый мой приход. Я

альбуцид закапывал в глаза. И, чистой марлей веки протирая, Не знал тогда, что пел ей Ю.Лоза, По радио заявку выполняя. Ухаживал за ней, как за грудным младенцем. И пеленал её…, и просто убирал. Лицо ей вытирал я влажным полотенцем, И руки гладил, в щёку целовал. Губами, еле шевеля, Всё повторяла тихо, тихо: «Водички», или «Поверни меня». И мне казалось это дико. И мать меня сыночком назвала, Шепча мне на ухо, чуть шевеля губами. «Меня б к себе с собой не позвала!» – Подумал я, в слезах скрипя зубами. И руку стиснула мою Своею левою рукою, Энергию мне передав свою, И напоследок зарядившись мною. Тепло её слабеющей руки Своей я буду долго ощущать, Когда заплачу я с тоски, Придя могилу навещать. В гробу прекрасною была: Моложе и красивой. Во мне сомненье родила… Её поднять бы силой. Но воскресить её не мог. Я не волшебник, и не бог. «Я только… этому учусь». Не научившись…, утомлюсь. Мелки способности людей. Всё мог бы только иудей, Которого зовут Христом, Распятый издавна крестом. Её мы в церкви отпевали. Звалась Ивановской она. И ей возможность создавали Легко уйти на небеса. Святой же, Серафим Саровский, Землячку в ней свою признал, И, покровитель земли окской, Ей путь на небо указал. Ведь на Земле была «святой». Над ней, как будто, нимб светился… И нету больше дорогой, И дух покорно удалился, Оставив лишь на память мне Свои заботливые руки, Ночные телефона звуки, И голос в полной тишине. Когда ж икона Серафима Саровского Мироточила мерно за моей спиной, То в этом было много богословского, Отгороженного от меня глухой стеной. Благоуханьем этой мирры Сошла вдруг божья благодать Сюжетом для молитв и Лиры. Сие в словах не передать. Она лежит в гробу, как будто бы живая. И мне хотелось ей сказать: «Вставай!», На мой души надрыв, не отвечая, Как над собой ты руки не ломай. И что ж на деле оказалось? И что же, всё-таки, тому виной? И никого уж больше не осталось Из предков за моей спиной. Касимовский отец Андрей, С божественным, красивым ликом, Над гробом таинство свершил. И сочным басом, иерей, Обласканный весь Солнца бликом, Об этом всем нам сообщил. И с иереем, А.Коврижных, Племянник мой на пару пел. И сочный бас двоих их, нежных, Всех нас оставил не у дел. На кладбище растёт лесок. И где-то, верно в середине. Там, где на дне почти один песок, В красивой, плоской котловине, Под сенью сосен, елей и берёз, В зелёном, мирном леса окружении, Сам Бог могилу маме преподнёс. Во всяком случае, все мы сошлись во мнении. От всей семьи венок один, Гвоздик охапка красных, – Восьмой десяток ведь годин Прожит был не напрасных. И крест с распятьем золотым, Табличка у ног бренных, – Напоминанье молодым От пожилых и тленных. А три свечи у ног стояли. Пятёрка у колен была. По-разному все догорали. Совсем оплавилась одна. Та, что стояла посредине, И в окруженье четырёх. Как будто утонула в тине, Подальше от стоявших трёх. А старший брат её, Ю.С., Повеса в детстве из повес. Был раньше форменный бутуз. Теперь хранитель братских уз. Он на могилу сестры старшей «Венок» терновый положил. И, с Родины приветом ставший, Навеки он на ней застыл. А удивительные с виду совпадения, Как думал я – то божества творения, Сестра мне объяснила чертовщиной, И прочей ерундой и бесовщиной. Я дал им шанс меня склонить бы к вере. И мне, казалось, мать сигнал дала. Я был уверен в этом в полной мере, И думал, что сестра мне солгала. Когда покинул дачу в воскресенье, Не знал ещё, что мамы больше нет. Но новый, сломанный замок, поверь мне, Калиткой запертой нам наложил запрет На посещенье неостывшей дачи, Где мама столько силы отдала, Работая всегда, не требуя отдачи. Меня своим примером увлекла. Спустя неделю я туда вернулся. Под спиленной берёзой, в уголке Грибами я ни мало удивился, Расположеньем их, количеством в траве. И, словно антиподы жёлтых свечек, Три точно в ряд, а пять растут «письмом». И восемь малых шляпок, – чёрных вешек, Стоят на тонких ножках кверху дном… А средний брат её, Виталий, В застолье речь всем произнёс. Владелец многих он регалий, До нас простую мысль донёс: «На финише земных баталий Бог душу бы её вознёс!». А младший брат её, Евгений, Слезу скупую проронил, – Он труд создал свой, словно гений, – За всё её благодарил. Её министры уважали, Сотрудники любили все. За труд частенько награждали, И почитали все, везде. И мамы верная подруга Держала перед нами речь… По поводу…, её недуга…, И слёзы начинали течь. По всей России бесконечной, И с благодарностью сердечной, Живут её ученики… Те годы были нелегки, Когда война кругом косила, Мужские жизни уносила… Нехватка кадров ведь была… Восполнить их должна она. Ученики её чрез годы К ней уваженье пронесли, Превозмогая все невзгоды, Привет до мамы донесли. Средь них и двое братьев были. Они о том не позабыли, И помнили всегда, везде, Что выручало их в беде. Восьмого марта, в день весенний, По радио прошёл концерт. О том узнал лишь в день осенний, Когда я заглянул в конверт. Где ученик её, да за глаза, Для мамы эту песню заказал. Про «…плот», что исполнял Лоза. Тем уваженье маме выражал… Лишился всё ж моральной я опоры. Кто мне теперь опорой может стать? И больше у меня не будет форы, Которую родители могли мне дать. И что же делать мне теперь? И что ответить мне на это? Хоть верь в приметы, хоть не верь, Но наступило бабье лето. Сестра моя, – апологетка веры, – Из похорон устроив балаган, Немало потрепала людям нервы, Чуть было мне не закатив скандал. Но я смирился. Бог ей ведь судья! И мама моя тоже верующей была. А что касается людей обмана, Так это не из моего кармана. Так берегите всех живущих! От жизни к смерти только миг! И богохулами слывущих, И любящих всех божий лик. И слёзы льются каждый раз, Когда на даче я бываю, И за столом я вспоминаю, Где с ней сидели много раз. Никто не назовёт меня сынком, И не погладит нежно по головке, Не поцелует в темя вечерком, Ко мне склонившись тихо, в изголовке. Никто не поцелует в щёку, Пытаясь нежно торс обнять. Не скажет мне, к какому сроку Приехать должен я опять, И навестить свою родную, Всегда заботливую мать… Посылку внуку, небольшую, Попросит, скромно, передать. Закончу этим грустное своё сказание. Потомкам я своим скажу лишь в назидание: «О чём я точно знаю наперёд. Придёт когда-нибудь и мой черёд!». И некуда деваться простому человеку. Как ни старайтесь, вечно нам не жить. Как дважды не зайти в одну и ту же реку. Но каждый Человеком в жизни должен быть. Я четыреста выстрадал строчек. Из груди своей, сердца отдал. Кое-где не закончил…, из точек. То, что я не сумел, не сказал. Пусть навечно останется память О мамане моей, об А.С. Её образу в нас не растаять. Пусть глядит на нас с дальних небес. О матери я написал своё творение. И многое вместил в сие стихотворение. Всё, что хотел, друзья, Вам рассказать. И ни о чём я больше не хочу писать! В бору сосновом, на песчаном дне, За металлической, простой оградой, Её могила в полной тишине. То место станет для меня отрадой!