Ножка терпсихоры, или Куртизанка в силу обстоятельств (Евдокия Истомина)
Шрифт:
Как говорят знатоки, романтический бретер нарушал одну из главных заповедей тогда неписаного, а позже ясно сформулированного дуэльного кодекса: «Дуэль недопустима как средство для удовлетворения тщеславия, фанфаронства, возможности хвастовства, стремления к приключениям вообще, любви к сильным ощущениям, наконец, как предмет своего рода рискованного, азартного спорта».
Для истинного человека чести, в первую очередь – человека дворянского авангарда, дуэль была делом величайшей серьезности и значимости…
А впрочем, кто знает, может статься, Якубович именно так ее и воспринимал… да и не в нем, строго говоря, дело!
Шереметев в конце концов вызвал Завадовского,
Того же дня, 9 ноября 1817 года, в 4 часа дня Шереметев с Якубовичем приехал к Завадовскому и потребовал от него тот же час драться насмерть. Если у графа и несколько испортилось настроение при виде бывшего друга, у которого он переманил любовницу, то он виду не подал. В конце концов, Дуня к Шереметеву воротилась, так о чем же может быть разговор?! Ну, разговор тем не менее продолжался, Шереметев требовал стреляться. Завадовский, делая хорошую мину при плохой игре, просил дать два часа срока, для того чтобы пообедать, и тогда Якубович решил отложить дуэль до 10 ноября. На другой день в 9-м часу утра Шереметев и Якубович приехали снова к Завадовскому для переговоров о дуэли, причем Шереметев, как и накануне, говорил, что поединок должен быть смертельным.
Правда, потом, на следствии, Якубович опровергал показания Завадовского о суровых условиях дуэли и о клятве Шереметева, но эти показания были подтверждены гвардейской артиллерии подпоручиком бароном Строгановым, бывшим в то время у Завадовского. Завадовский старался успокоить Шереметева и отклонить его от дуэли: ну что за ссоры между близкими людьми, что такое актерка, да бери ты ее себе, мне она и даром не нужна – etc., потом просил, между прочим, у него картеля, то есть письменного вызова. Но все усилия были напрасны, и барон Строганов также не смог убедить Шереметева в бесцельности поединка.
10 ноября дуэль не могла состояться потому, что для нее не выбрали еще места, а 11-го – из-за сильного снегопада и метели. Только в понедельник 12 ноября в два часа дня противники съехались на Волковом поле, что простиралось от Обводного канала до Волкова кладбища. Барьер был сделан на 18 шагах, и условились, что тот, кто первый выстрелит, тот должен подойти к барьеру. Завадовский и Якубович потом отрицали присутствие секундантов; но молва называла свидетелями дуэли Грибоедова, лейб-гусара Каверина и доктора Иона.
Когда дуэлянты с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он не выдержал и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера.
Пуля пролетела около Завадовского близко и оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи. Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский.
– Ах, ты хотел убить меня? – воскликнул он, словно прежде не верил в это. – Ты посягал на мою жизнь? К барьеру!
Делать было нечего. По вечным правилам дуэли, Шереметеву должно было приблизиться к дулу противника… Он подошел. Секундантам стало понятно, что кровавая развязка неминуема. Тогда доктор Ион и Каверин стали довольно громко просить Завадовского, чтобы он пощадил жизнь Шереметеву. У Шереметева же они требовали пойти на мировую.
Якубович, как это ни странно, в разговор не вмешивался, однако Грибоедов довольно громко и ехидно фыркнул. Этого было довольно, чтобы тень сомнения, уже промелькнувшая на лице Шереметева, исчезла.
– Никакого примирения! – выкрикнул он.
Впрочем, Завадовский все же понимал, что он перед бывшим приятелем виновен,
– Я буду стрелять в ногу, – сказал он.
– Ты должен убить меня, или я рано или поздно убью тебя! – закричал Шереметев, услышав эти переговоры. Он был вне себя от унижения и мрачных предчувствий. – Зарядите мои пистолеты, – прибавил он, обращаясь к своему секунданту.
Ну, раз такие дела… Завадовскому оставалось только честно стрелять по Шереметеву. Он был отличным стрелком и целился очень долго. Пистолет его сначала сделал два раза вспышку на полке и один раз осечку, и только после этого раздался выстрел. Пуля пробила Шереметеву бок и прошла через живот, только не навылет, а засела в левом боку.
Роковой выстрел Завадовского привел всех участников дуэли в ужас. Окаменев, они смотрели, как смертельно раненный Шереметев пустился в какой-то дьявольский танец: несколько раз прокрутился на месте, нелепо подпрыгнул и, словно огромная рыба, нырнул в снег, разбрызгивая во все стороны кровь.
Доктор Ион потом опишет это так: «Шереметев навзничь упал на снег и стал нырять по снегу, как рыба. Видеть его было жалко. Но к этой печальной сцене примешалась черта самая комическая. Из числа присутствующих при дуэли был Каверин, красавец, пьяница, шалун и такой сорвиголова и бретер, каких мало… Когда Шереметев упал и стал в конвульсиях нырять по снегу, Каверин подошел и сказал ему прехладнокровно:
– Вот те, Васька, и редька!»
Якубович не мог тогда же стреляться с Грибоедовым, поскольку следовало отвезти раненого домой, и вторая часть была отложена.
После мучительных страданий Шереметев умер 13 ноября в шестом часу пополудни. Он был погребен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
Отец его просил императора Александра Павловича не карать участников дуэли слишком сурово. Государь принял во внимание его просьбу, признал, что убийство Шереметева было совершено «в необходимости законной обороны», и виновные подверглись лишь легкому наказанию: граф Завадовский был выслан за границу, он уехал в Лондон, а Якубович из лейб-уланов переведен на Кавказ в драгунский полк; Грибоедов не подвергся даже выговору. Но ему нелегко было примириться с собственной совестью, долгое время не дававшей ему покоя. Он писал другу своему Н. Бегичеву в Москву, что на него напала ужасная тоска, что он беспрестанно видит перед собою глаза смертельно раненного Шереметева, что, наконец, пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо.
И тем не менее жизнь в столице он вел самую рассеянную. Слухи о его светских и закулисных похождениях росли и множились. Якобы он рвался заменить танцорке Истоминой убитого любовника и любовника сосланного – об этом тоже говорили напропалую. Поэтому кое-кто из бывших приятелей Грибоедова сторонился, находя в связи с Дунечкой нечто кровожадное и даже, воля ваша, отдающее некрофильством. Впрочем, связь эта скрывалась очень тщательно, а потом и вовсе сошла на нет. Грибоедов подумывал об отъезде, всем друзьям об этом рассказывал, однако тем не менее, когда Мазарович, поверенный России в делах Персии, предложил ему ехать с ним в качестве секретаря посольства, Грибоедов долго отказывался от этого назначения. И все же делать было нечего, пришлось согласиться. Он покинул Петербург, полный самых приятных и в то же время самых мрачных воспоминаний, и в октябре был уже в Тифлисе. И вот тут-то настигла его одна ревнивая дама по имени Немезида! Лишь взойдя на ступени гостиницы, он столкнулся с Якубовичем и немедленно был вызван на дуэль, которая не могла состояться в прошлом году, хотя о договоренности помнили оба.