Нравственный облик Пушкина
Шрифт:
Религиозность его проявлялась не только в удивительных по форме и силе отдельных стихах и целых произведениях, как, например, переложение молитвы св. Ефрема Сирина ("Отцы-пустынники и жены непорочны"), не только в изображении могучей веры Кочубея, не поколебленной и его горьким концом, но и в формах, освещенных народным чувством. В тоске своего принудительного уединения в Михайловском он вызывал пред умственным взором образы тех, кого господь наделил высоким творческим даром и "всеобъемлющей душою" [16]. Он молился о них и служил панихиды о рабах божиих - Петре и Георгии. Этот Петр был тот "вечный работник на троне", которого он воспел с такой силой, понял с такой любовью, - этот Георгий был "властитель дум", лорд Байрон... [17]. Пушкин придавал огромное значение христианству. Он считал его появление великим духовным и политическим переворотом нашей планеты. "В этой священной стихии, говорил он, - исчез и обновился мир, - древняя история кончилась
Признавая одною из важнейших задач церкви проповедь учения Христова, Пушкин видел в последней и одно из средств умиротворения завоевываемого нами в то время Кавказа. Говоря, в своем "Путешествии в Арзрум", об укрощении ненависти к нам черкесов - посредством их обезоружения или привития к ним более утонченных потребностей, - он замечает, что есть, однако, средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века, проповедание евангелия, о чем Россия до половины тридцатых годов и не подумала. Он ставит очень высоко миссионерство. "Надо препоясаться и идти с миром и крестом", - восклицает он и рисует примеры святых старцев, мужей веры и смирения, скитающихся по пустыням в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленных теплым усердием. "Какая награда ожидает их?
– спрашивает он: обращение престарелого рыбака, или странствующего семейства диких, или мальчика, - а затем нужда, голод, мученическая смерть"...
"Кажется, - заключает он, - для нашей холодной лености легче, взамен живого слова, выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям, по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров". Придавая высокое значение миссионерству, Пушкин требовал, однако, чтобы, идучи с проповедью христианства, оно было, вместе с тем, само исполнено христианского духа любви и терпения. "Терпимость вещь очень хорошая, - писал он, - но разве апостольство с ней не совместно?"[20] Указывая на необходимость идти с миром, он клеймил мрачный образ своеобразно-знаменитого юрьевского архимандрита Фотия за то, что ему служили "орудием духовным - проклятие, и меч, и крест, и кнут..." и в своих чудных подражаниях Корану советовал: "Спокойно возвещать коран, не понуждая нечестивых!"[21]
Сознательная вера, - а таковая несомненно жила в душе Пушкина, - проникает внутренний мир человека и отражается на отношениях его к людям. Она, по глубокой мысли Хомякова, является одним из высших общественных начал, ибо само общество есть не что иное, как видимое проявление наших внутренних отношений к другим людям и нашего союза с ними [22]. Поэтому верования Пушкина и его взгляд на смысл евангельского учения должны были неминуемо выразиться в отношениях его к людям и в требованиях, предъявляемых к ним и к самому себе. В душе его не было места не только для грубого себялюбия, приносящего, по мере сил, в жертву своим вожделениям все, что возможно, не брезгая никаким результатом, - но и для более утонченного эгоизма, создающего привычку всегда и при всяких впечатлениях прежде всего думать исключительно о самом себе. И. С. Тургенев в своих "Стихотворениях в прозе" оставил нам образ эгоиста, вооруженного самодовольством легко доставшейся добродетели, которая хуже "откровенного безобразия порока" [23].
Отталкивающие черты этого образа веют таким холодом, что убивают возможность насмешки. Создавая его, художник следовал мысли своего любимого учителя Пушкина, который характеризовал эгоизм как явление часто отвратительное, но отнюдь не смешное, ибо он "отменно благоразумен". Это последнее свойство требует известной сдержанности и самообладания. Когда их нет, эгоизм утрачивает свою неуязвимость для смеха. "Есть люди, - говорит Пушкин, - которые любят себя с такою нежностью, удивляются своему гению с таким восторгом, думают о своем благосостоянии с таким умилением, о своих неудовольствиях с таким состраданием, что в них и эгоизм имеет всю смешную сторону энтузиазма и чувствительности" [24].
Проповедь благородного альтруизма и нравственной обязательности в отношениях с окружающими думать о них, о их страданиях и человеческом достоинстве внятно и определенно слышится в произведениях Пушкина, возмущенного высокомерным взглядом на людей, которых "мы почитаем лишь нулями, а единицами - себя" [25]. Жестокосердное "seid hart" (Будьте жестокими (нем.).) Заратустры [26] не нашло бы отклика в поэте, испытывавшем восхищение пред исполненным долгом, пред забвением себя ради других. Сурово относясь к Наполеону и примиренный с ним лишь смертью, Пушкин тем не менее с восторгом говорит о нем, когда тот, чтобы оживить угасший взор и родить бодрость в погибающем уме, "играет жизнию своею пред сумрачным недугом и хладно руку жмет чуме". В противуположении долга эгоизму состоит и смысл заключительных строф знаменитой его поэмы, где долг олицетворен глубокою внутреннею жертвою Татьяны, называемой Пушкиным своим "милым идеалом", а представителем эгоизма является Онегин "с его безнравственной душой, себялюбивой и сухой, с его озлобленным умом, кипящим в действии пустом"...[27]
Этот взгляд на отношение к людям отражается на всей личности Пушкина. Она дышит добротою и деятельною любовью. Голос "кроткой жалости" [28] слышится не только на страницах его произведений, но и в порывах его сердца, делающих его вечным заступником за нуждающихся, за несчастных. Гоголь оценил в нем эту черту и рассказывает, что Пушкин искал случаев быть кому-либо полезным и пользовался каждой минутой благоволения к себе императора Николая, чтобы заикнуться - и никогда о себе, а всегда о другом, несчастном, упадшем. Он сам, однако, бывал несчастен и часто нуждался в облегчении своих житейских и духовных уз. Намек на свое положение был бы естествен и понятен, но Пушкин хватался за указываемые Гоголем благоприятные случаи исключительно с мыслью о других, как бы тяжело и оскорбительно ни жилось в это время ему самому. "Как весь оживлялся и вспыхивал он, - пишет Гоголь Жуковскому, - когда дело шло к тому, чтобы облегчить участь какого-либо изгнанника или подать руку падшему" [29].
Можно привести множество примеров его доброжелательных хлопот и в случаях менее важных. Так, например, вынужденный принести повинную в том, что был на балу французского посольства не в мундире, а во фраке, он заставляет умолкнуть свое законное самолюбие; решается стать просителем и ходатайствовать пред "своим Катоном" [30] о пенсии для вдовы генерала Раевского; так, он просит Бенкендорфа о дозволении занятий в государственных архивах Погодину, не оберегая завистливо и жадно доступа к открытым ему одному историческим сокровищам, как сделали бы многие на его месте [31]. Он хлопочет пред Академией Наук об издании в пользу семейства убитого писателя Шишкова сочинений последнего[32]; пишет князю Вяземскому, прося его пожарче похлопотать о денежном пособии молодому ученому [33], и поручает брату Льву, сам находясь в принудительном уединении села Михайловского и в крайне стесненном денежном положении, подписаться на несколько экземпляров издаваемого по подписке слепым священником перевода книги Иисуса сына Сирахова [34].
... Когда Нева, "как зверь остервенясь, на город кинулась" и "всплыл Петрополь, как Тритон, по пояс в воду погружен", - Пушкин пишет брату: "Этот потоп с ума у меня нейдет. Он вовсе не забавен. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег, но прошу - без всякого шума, ни словесного, ни письменного" [35].
Строгий и нелицеприятный литературный ценитель и судья, требовавший от писателя серьезного и вдумчивого отношения к предмету своего творчества, Пушкин был вместе с тем чужд мелочного чувства ревности к успеху собратий по перу и недоброжелательного к нему отношения. "Умея презирать, - умел он ненавидеть", но завидовать - не умел. Достаточно указать на его отношения к Мицкевичу, на его оценку Козлова, [36] на переписку с поэтом А. А. Шишковым, наконец, на то, с какою искреннею радостью приветствовал он произведения Баратынского, как горячо защищал их от равнодушия публики и нападок рутинной критики, в теплых выражениях отводя автору одно из первых мест в современной ему литературе, наряду с Жуковским и выше Батюшкова.
"Свои права передаю тебе с поклоном, - чтоб на волшебные напевы переложил ты страстной девы - иноплеменные слова", - провозглашает он, обращаясь к "первому русскому элегическому поэту", чей каждый стих "звучит и блещет как червонец" и более которого "никто не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах" [37].
Мицкевич, уже разорвав навсегда с Россиею, все-таки с благодарным чувством вспоминал Пушкина и свою близость с ним. Их думы, по словам польского поэта, возносясь над землею, соединялись, как две скалы, которые, будучи разделены силою потока, склоняются одна к другой смелыми вершинами. Пушкин, в глазах Мицкевича, являлся олицетворением глубокого ума, тонкого вкуса и государственной мудрости. Поэтическое безмолвие Пушкина, в котором многие видели признак истощения таланта, таило, по мнению Мицкевича, великие предзнаменования для русской литературы, в которой, по меткому и верному его замечанию, Пушкин никогда не был подражателем Байрона - байронистом, но был самостоятельною величиною, лишь временно чувствовавшею притяжение к великому британскому поэту, - был байрониаком. Он стал на собственный путь, на котором умел, несмотря на краткую жизнь, сраженную пулею, - "нанесшею ужасный удар не одной России", - создать среди ряда выдающихся произведений такую единственную, по своей самобытности и величию, в европейской литературе вещь, как изумительной красоты сцену в келье Пимена в "Борисе Годунове" [38].