Нулевой километр
Шрифт:
Не отец он мне вовсе. Да и Лиду лишь с огромной натяжкой можно назвать матерью … Киваю, и не думая пускаться в обсуждение наших проблем, и делаю шаг по направлению к палате. Меня так и подмывает спросить, когда же ей можно будет вернуться домой, вот только боюсь, что стоит мне озвучить свою просьбу, как можно скорее выставить Лиду из отделения, образ заботливой дочери тут же развеется. Дергаю ручку и едва не врезаюсь в молоденькую медработницу, что лишь чудом не роняет на пол ведро с грязной водой.
– Аккуратней! – да уж, любезностью так и веет.
Ладно, я признаюсь.
– Ты ужасно выглядишь, — сглотнув ком в пересохшем горле, подхожу к стене и усаживаюсь на стул, водружая пакет с апельсинами, что заставил меня купить Ярослав, на тумбу. Не могу вам сказать, постарела ли она, ведь в этой женщине, что от удивления приоткрыла рот, судорожно выпустив воздух, я с трудом узнаю Лиду, совавшую мне в ладонь несчастную тысячную купюру. Месиво: нос распух, губы бордовые, а вместо глаз узкие щелки.
– Юлька, — только голос остался прежним, пусть и тихий, надломленный. Порывисто протягивает руку, желая меня коснуться, но я и шага не делаю к ней навстречу — пусть лучше так, на расстоянии нескольких метров, ведь то время, когда я мечтала оказаться в ее объятьях осталось далеко позади.
– Неужели ты?
– Я, — киваю, и забрасываю ногу на ногу. Пусть любуется, я для нее лучшее платье надела. Ведь что это, если не триумф? Меня погнали в шею, выставили за дверь, обрекая на жизнь в выгребной яме, а кто сейчас на коне?
– Витаминов тебе принесла. Если зубы еще не все потеряла, можешь лопать.
Краска смущения наверняка заливает лицо, только синяки не дают мне ее разглядеть. Мама поджимает губы, но тут же болезненно морщится, ведь дорогой муж знатно потрудился, одаривая ее своими своеобразными поцелуями.
– Как там…
– Жора? — перебиваю, насмешливо приподнимая бровь, и ощущаю как в сердце вонзается острая игла, ведь неудачно пошутив, я попала в самую точку. Нет до детей Лиде Голубевой никакого дела! Права была Ленка, как в воду глядела!
– А черт его знает! Я не настолько по нему скучаю, чтобы передачки носить.
– Юля…
– Но, если хочешь, — вновь беру в руки пакет с цитрусовыми и нервно покачиваю ногой, закипая от негодования, — могу эти апельсины ему передать. Это, конечно, не твои рыбные котлетки, но тут главное внимание. Пусть знает, что недостаточно хорошо тебя отделал, раз ты до сих пор за него переживаешь!
Думаете, мне ее жаль? Думаете, сердце рвется из груди от того, как слезы капают из ее глаз на больничную сорочку? Черта с два! Мне Ярика жаль, что в отличие от остальных, лишь храбрится, делая вид, что не видит в случившемся ничего страшного! Носит в себе горькие мысли о том, что мог лишиться матери, и долго мнется у лотка с фруктами, желая выбрать для нее лучшие. Лену жаль, что добровольно отказалась от игр, спрятавшись за учебниками, ведь баловство чревато — армейский
– Что же с тобой, Лида? — намеренно обращаюсь по имени, ведь называть ее матерью неправильно. Противоестественно.
– Почему ты такая? Сотни женщин мечтают о детях, а ты… Чем он лучше их?
– Глупости какие, — теряется и беспокойно бегает глазами по палате, избегая смотреть на меня. Три года не видела, а первым делом спросила о том, кто выписал ей путевку в этот “санаторий”.
– Не понимаю о чем ты…
– О том, что Богдан всю ночь нам спать не давал. Плакал, все маму звал. Ему ведь не объяснишь, что нет у него мамы и не было никогда.
Грубо, но чтобы отозваться на мою речь обидой, нужно иметь в груди сердце. А у нее пустота… Впрочем, нет. Что-то да есть, только места в нем так мало, что только Голубев и поместился.
– Артур не ест ничего, кроме конфет. Я думала, у вас это норма, а он, оказывается, лопает их от жадности, ведь раньше шоколад только по праздникам получал, — теперь и сама отворачиваюсь, потому что своих слез ей видеть не дам. Жалость меня так и душит, наверное, годами ждала, когда появится возможность продемонстрировать, что в моем загашнике и такое имеется.
– Не женщина ты, Лида. Таких как ты стерилизовать надо, чтобы ничто не отвлекало от любимого занятия — по койкам прыгать, да за мужиками хвостом ходить. И не жаль тебя, — встаю, надменно окинув ее сжавшуюся под одеялом фигуру, и разглаживаю складки на юбке.
– Пусть бьет, тебе наверняка за радость: ведь бьет, значит, любит, верно?
– Чтобы ты понимала, — и фраза знакомая, и интонация. Приподнимается на постели, удерживая на весу загипсованную руку, и с обидой выплевывает обвинения:
– Ты ведь сухарь Юлька! Чувствовать не умеешь, только себя и любишь! И сюда приехала не для того, чтобы семье помочь, а чтобы мне показать, что оказалась куда успешнее! Только в чем твой успех-то? Мужа чужого охомутала и теперь цацками хвастаешься?
– А даже если и так, что с того? Тебя твоя любовь до больничной койки довела, моя — к деньгам — меня раз в полгода на Мальдивы вывозит. А вот чувствовать я умею, и прямо сейчас меня так и распирает. Знаешь, какие это чувства, Лида?
– Мама! Перестать уже Лидой меня называть!
– Ненависть. Вот смотрю на тебя и так люто ненавижу, что даже стою рядом с тобой с трудом! За детство, что ты отобрала, за семью, которую так мне и не дала, за это, — указываю пальцем на ее кровать, — ведь даже променяв меня на горе любовника, ты умудрилась испортить мне жизнь. Я здесь застряла, и вынуждена спать среди вони и грязи, потому что ты даже как хозяйка не состоялась. Гори в аду, Лида, тем более что персональный черт у тебя уже есть. За ним дело не постоит — отсидит и с новыми силами будет тебе свою любовь доказать.