Нутро любого человека
Шрифт:
Пишу это и чувствую иссушающую, опустошающую беспомощность, которую рождает в тебе любовь к другому человеку. Это как раз те минуты, в которые мы понимаем — нам предстоит умереть. Только с Фрейей, Стеллой и Гейл. Только с ними тремя. Лучше, чем ничего.
Сидел сегодня в „Парк-кафе“, пил чай и грыз крекеры, читая брошенную кем-то „Гардиан“, и натолкнулся на сообщение о том, что Питер Скабиус возведен „за литературные заслуги“ в рыцарское достоинство. Если честно, я ощутил укол зависти, прежде чем меня снова обволокли безразличие и реальность. На самом деле, то была не столько зависть (я никогда не завидовал успеху Питера — он слишком фальшив и слишком самовлюблен, чтобы внушать настоящую зависть), сколько внезапное проникновение в суть моего положения в сравненьи с его. Я вдруг увидел себя — в до блеска вытертом костюме, неглаженной нейлоновой рубашке и засаленном галстуке, с редеющими седыми волосами, которые не грех бы помыть, — как существо воистину жалкое. Вот сижу я, переваливший за семьдесят, в безликом, дешевом, залитом слишком ярким светом кафе, потягивая чай, макая в него крекеры „Пенгуин“ и гадая, смогу ли я нынче вечером позволить себе в „Корнуоллисе“ пинту пива. Не таким стариком видел я себя в молодые годы; не такую старость воображал. Но с другой стороны, и таким, каков Питер Скабиус, я себя тоже не видел: сэр Логан Маунтстюарт побеседовал с нами сегодня из своего прелестного дома на Каймановых островах… это не для меня, и всегда было не для меня. А что для тебя, Маунтстюарт? Какое любовное видение будущего согревает твою душу?
Над „Октетом“ я не работаю уже несколько месяцев. СКП и ходьба с газетами отвлекают меня. Но, в конечном итоге, работа — oeuvre [215] — это все: таков мой ответ. Книги мои здесь, в библиотеках с правом обязательного экземпляра, если не где-нибудь еще. Надо всерьез взяться за „Октет“, я теперь понимаю это — удивить их всех.
Когда я зашел сегодня, чтобы забрать мои сто номеров „Ситуации“, Джон Вивиан попросил меня подняться наверх — нужно поговорить. Там была Тина и Ян Халлидей тоже. Мы сидели в комнате с двумя телевизорами, настроение в ней царило официальное, однако нельзя казать, чтобы недружелюбное. „Мы хотим поблагодарить вас за вашу работу, Маунтстюарт, — сказал Вивиан. — Вы были нам очень полезны“. Затем все трое подошли и пожали мне руку. Не в первый раз я погадал, куда же уходят деньги, которые я для них зарабатываю. Как бы там ни было, мое стойкое усердие, сказал Вивиан, внушило ему мысль, что пора включить меня в состав „Рабочей группы — Прямое действие“, и я должен приготовиться к исполнению дополнительных обязанностей (газеты сбывать я буду по-прежнему). Он объяснил, что в составе „Рабочей группы — Прямое действие“ мне придется ходить на демонстрации, участвовать в пикетах и разного рода протестах. Я буду носить на палке плакат СКП, раздавать листовки, стараться завербовать новых членов и продавать подписку на „Ситуацию“. Сейчас в Оулдеме бастуют водители автобусов, сказал Вивиан, на следующую неделю назначена демонстрация перед ратушей. Готов ли я поехать туда? Дорога до Оулдема мне не по карману, ответил я. „Мы ее оплатим, — сказал Вивиан, — все разумные расходы оплачиваются. И если поблизости объявится фотограф из прессы, постарайтесь, чтобы плакат СКП попал в кадр“.
215
Дело, труд ( франц.) — Прим. пер.
[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Так и случилось, что летом 1977-го я, в качестве члена „Рабочей группы — Прямое действие“, на удивление много разъезжал (автобусом) по всем Британским островам. После Оулдема я отправился в Клайдсайд, после Клайдсайда провел пять дней на тротуаре напротив дома на Даунинг-стрит. Забастуют, скажем, красильщики Суонси, рыбаки Стонхейвена или конвейерные рабочие Брик-Лейна, — я уже тут как тут. Вы могли видеть меня мелькающим в телевизионных новостях или на заднем плане газетных фотографий: высокий, преклонных лет человек в темном костюме при галстуке, размахивающий плакатом СКП, отталкиваемый полицейскими, выкрикивающий оскорбления в адрес Маргарет Тетчер, глумящийся над автобусными штрейкбрехерами. В промежутках я продавал „Ситуацию“ и вел простую, но наполненную теперь осмысленной деятельностью жизнь, снуя между Тарпентин-лейн, публичной библиотекой, „Корнуоллисом“ и „Парк-кафе“. Я больше не жаловался на мою участь — я чувствовал, что, наконец, делаю какое-то дело.]
Сидел нынче вечером в „Корнуоллисе“, наслаждаясь полупинтой „Особо крепкого“ светлого пива и большим бокалом „Бристольского крема“ (с любым малоимущим, но преданным своему делу пьяницей это сочетание творит чудеса, гарантирую, — больше вам ни капли спиртного не потребуется и спать вы потом будете, как младенец), как вдруг, к истинному моему изумлению, в паб вошел Джон Вивиан.
Он уселся напротив меня, возбужденный, глаза потемнели. Должен сказать, что настроение компании с Напье-стрит в последние несколько недель изменилось. Ян Халлидей куда-то исчез, Тина произносит за день всего несколько слов, а у Анны, похоже, глаза постоянно на мокром месте. Сдается, Вивиан завел с ней роман — во всяком случае, слово „напряженные“, по-моему, описывает их отношения наиболее верно. Последний номер „Ситуации“ усох до четырех полос — это скорее брошюра, чем газета, — и половину ее занимает бессвязная редакционная статья Вивиана о „Пытке одиночеством в Западной Германии“. Большая часть остального — дурно переведенная статья, написанная в 1969-м Ульрикой Майнхоф. Я позволил себе сказать, что продать этот номер на улицах Лондона будет почти невозможно, и Тина Браунвелл раскричалась, обозвав меня штрейкбрехером и „пятой колонной“. На наше счастье, в понедельник произошло похищение какого-то немецкого промышленника [216] , и это событие смогло пробудить во мне интерес достаточный для того, чтобы я продал больше ста экземпляров.
216
Доктор Ганс-Мартин Шлейер, президент Западногерманской промышленной федерации, — был похищен „Фракцией Красной Армии“.
Итак, Вивиан наклонился ко мне, предложил сигарету (нет, спасибо), еще одну порцию выпивки (нет, спасибо), — и спросил, не могу ли я отдать ему вырученные за газету деньги сегодня. Они у меня дома, ответил я. Собирался принести их завтра, как обычно. Деньги нужны мне сейчас, сказал он.
Так что Вивиан проводил меня до Тарпентин-лейн, однако в квартиру не зашел. Я взял деньги и передал их ему, попросив расписку. „Никак не избавитесь от менталитета лавочника, а, Маунтстюарт?“ — с кислой улыбкой сказал он. Но, тем не менее, квитанцию выписал и ушел в темноту. Должно быть наркотики: думаю, они тратят газетные деньги на покупку наркотиков.
Впрочем, может, я и не прав. Сегодня, когда я забирал новый номер газеты (все еще худосочной, все еще посвященной по преимуществу делам левых радикалов Западной Германии), Вивиан пребывал в обычном его холодно саркастическом расположении. Анны и Тины — ни слуху ни духу. Вивиан, вот это уже было необычно, предложил мне выпить виски, и на сей раз я решил предложение принять. У нас состоялся странный разговор.
Я: Итак — в каком из колледжей Кембриджа вы учились?
ВИВИАН: В Гонвилл-энд-Киз, а что?
Я: Я учился в Оксфорде, Джизус-Колледж.
ВИВИАН: И посмотрите на нас, Маунтстюарт, на этот цвет нации. Вы, разумеется, занимались английской литературой.
Я: Вообще-то, историей.
ВИВИАН: Что вы думаете о происходящем в Германии?
Я: Думаю, это полное безумие. Бред. Насилие ничего изменить не способно.
ВИВИАН: Неверно. К тому же, это не насилие. Это контрнасилие. Большая разница.
Я: Как скажете.
ВИВИАН: Вы когда-нибудь сидели в тюрьме, Маунтстюарт?
Я: Да.
ВИВИАН: Я тоже. Провел тридцать шесть часов в запертой камере кембриджского полицейского участка. Вот вам насилие. Я самым законным образом протестовал против фашистских генералов Греции, а государство лишило меня свободы.
Я: Я просидел два года в одиночке — в Швейцарии, 1944–1945. Я сражался за мою страну.
ВИВИАН: Два года? Господи…
Это на какое-то время заткнуло ему рот. Он подлил нам обоим виски.
ВИВИАН: Вы любите путешествовать?
Я: Немного попутешествовать я был бы не прочь.
ВИВИАН: Ладно, а как насчет поездки за границу?
И Вивиан очень обстоятельно описал мне маршрут. Все оплачивает СКП, от меня требуется только поплыть паромом из Хариджа в Хук-ван-Холланд и добраться до городка Вальдбах под Гамбургом. Там я поселюсь в маленькой гостинице под названием „Гастхаус Кесселринг“, где со мной кое-кто свяжется. После этого я получу новые инструкции. Каждый вечер, в шесть, я должен буду звонить на Напье-стрит и сообщать о происходящем, но разговаривать при этом только с Вивианом. Нашим паролем будет „Могадишо“. Я не должен никому ничего говорить, пока человек, которому я скажу „Могадишо“, не повторит этого слова.
— Могадишо, которое в Сомали? — сказал я. — Почему именно это название?
— Хорошо звучит.
— Стало быть, мы можем сказать, что я участвую в операции „Могадишо“?
— Если вам от этого легче, Маунтстюарт, считайте, что все обстоит именно так.
Мы еще посидели немного, выпивая. Я спросил у Вивиана, для чего все это нужно. Не задавайте мне вопросов, и я не стану вам врать, Маунтстюарт, ответил он. Оба мы были уже немного под мухой, бутылка подходила к концу. Во что вы верите, Джон? — спросил я. Я верю в борьбу с фашизмом во всех его обличиях, ответил он. Это отговорка, общая фраза, по существу своему бессмысленная. И я рассказал ему о Фаустино Анхеле Передесе — моем друге, испанском анархисте, погибшем в Барселоне в 1937 году, — и о кредо, которое мы придумали для себя в тот год на Арагонском фронте. Я сыпал датами и именами вполне осознанно, желая, чтобы он оценил стоящий за ними опыт, опыт прожитой мной жизни. Наше кредо сводилось к двум ненавистям и трем любовям: ненависть к несправедливости, ненависть к привилегиям, любовь в жизни, любовь к человеку, любовь к красоте. Вивиан с грустью взглянул на меня и вылил в свою стопку остатки виски: „На самом-то деле, вы старый, так и не сумевший перестроиться дрочила, верно?“.