Нутро любого человека
Шрифт:
Я: Правда?
Мы сходимся на 30 долларах, — день-то уже другой, говорит Джакинта: прошлая ночь это прошлая ночь. Она отводит меня в ванную комнату, я снимаю халат.
Я: А как это, вообще-то, делается?
ДЖАКИНТА: Ложись в ванну. Я подумала: пописать надо бы. А чего же зря добру пропадать, вдруг ему эта штука понравится.
Я (ложась в ванну): Заранее никогда не скажешь. Только постарайся в лицо не попасть.
ДЖАКИНТА: Я аккуратненько.
Джакинта встает надо мной, широко раздвинув ноги. „Готов?“. Я гляжу снизу на ее тело, сильно укороченное перспективой. Киваю и она пускает струю. Держу глаза открытыми, приказывая каждому органу чувств регистрировать и оценивать мельчайшие подробности. Такое со мной впервые. Эта ночь принесла мне нечто новое. И до странного унизительно сознавать, что жизнь все еще способна удивить тебя — после пятидесяти-то трех лет.
Она заканчивает и выбирается из ванны, а я задергиваю занавеску и принимаю душ. Обильно намыливаясь. А когда выхожу — и вправду начиная испытывать некоторую игривость, — Джакинта оказывается уже облаченной в ее скудную одежку. „Мне пора, — говорит она. — Надо забрать у сестры моего малыша“. Я даю ей 200 долларов.
— Спасибо, Джакинта, — говорю я. — Это было изумительно, все это. Правда.
— Ага. В любое время, Логан, — говорит она, уходя. Ей удается заставить голос звучать с поддельным энтузиазмом, однако с мертвой улыбкой своей она ничего поделать не может. — Было отлично.
Мистик-Хаус. Как ни твержу себе, что мне хорошо здесь одному, а все же неизменно сознаю — наполовину, что Аланны и девочек больше нет, и они никогда сюда не приедут. У Петермана квартира над рекой Гудзон. Надо признать свое поражение. Как выяснилось, Аланна и Петерман, прежде чем я их застукал, спали друг с другом почти уже год. Знать об этом по-настоящему мучительно — даже живот подводит. Ты снова и снова возвращаешься к тому времени, отмечая и регистрируя ложь и двуличие, которое тогда проглядел; понимая и осознавая, что те мгновения радости, покоя, счастья, плотской любви, были подделкой и обманом, что связь этих двоих зачумляла, точно моровое поветрие, твою повседневную жизнь, отравляя в ней все. Я перечитываю мой дневник, думая: вот тогда, тогда и тогда она встречалась с Петерманом. Это к вопросу о твоей баснословной наблюдательности, Маунтстюарт. Да, но из этих страниц явствует также, что и я деятельно ей изменял, что моя ложь ослепляла меня, не давая увидеть ложь Аланны. Когда я расшумелся, гневаясь на ее неверность, Аланна сказала: „Брось, Логан. Я прекрасно знаю, что ты годами трахал Джанет Фелзер. Так что не читай мне нотаций“.
Написал для Удо статью о Раушенберге. Это второе поколение представляется мне более интересным, более глубоким: Раушенберг, Марта Хьюбер (не думаю, что Тодд стоит в первом ряду), Джонс, Риверс. Похоже, что они весомее в смысле интеллекта: им известны традиции искусства, пусть даже они отходят от этих традиций или видоизменяют их, приспосабливая к собственным целям.
Сегодня вечером спустился к берегу, постоял на скалах, глядя на Пролив и потягивая из фляжки джин. Теплый солнечный вечер, плеск и бурление волн в скальных заводях, глотки холодного джина. И я впервые задумался о моем романе, заброшенном на долгие годы, и в голову мне само собой пришло совершенное название. „Октет“. „Октет“ Логана Маунтстюарта. Возможно, я еще удивлю их всех.
Следует отметить здесь еще один странный поворот в моей карьере директора галереи. В пятницу на прошлой неделе ко мне заглянул Жан-Карл Ланг [из галереи „Фулбрайт-Ланг“] и спросил, нет ли у нас каких-нибудь Пикассо. Как выяснилось, у нас их три, но основной интерес вызвала у него худшая и самая недавняя из этих картин. Большая стилизованная ню перед окном, с заливом и пальмами на заднем плане. Очень стремительная, кое-где Пикассо прошелся по ней ручкой кисти, подчеркивая текстуру краски, но в конечном счете, поверхностная: чувствуется, что Пикассо может валять такие весь день, по одной за час с небольшим. На ценнике значилось: 120 000 долларов. Жан-Карл сказал, что у него есть клиент, который купил бы ее за 300 000. Мне интересно послушать дальше?
Жан-Карл это высокий, лысеющий блондин лет сорока с лишним — тщеславный, обаятельный, безупречно одетый во всякое время года. Мы отправились с ним выпить в отель „Карлайл“, и там он подробно изложил мне свою идею. „Коллекционер“, называть которого он не станет, это европеец, живущий в Монте-Карло, некий обладающий огромным богатством крупный коммерсант. Интрига выглядит следующим образом. „Липинг и сын“ продает Пикассо коллекционеру Х за неслыханную сумму — извещения в торговых журналах, пресс-релизы, интервью, — но на самом деле, никакие деньги из рук в руки не переходят. Тем не менее, картина „Обнаженная у окна“ становится знаменитой, прославленной, общеизвестной и, самое главное, ее источник — это достопочтенная французская галерея, подвизающаяся в Нью-Йорке. Год спустя, два года спустя, картина выставляется где-то на аукцион. А! „Обнаженная у окна“ кисти Пикассо. Так это не та ли, которая и т. д. и т. п. При том что представляет собой рынок произведений искусства, посредственная, но знаменитая картина стоит больше превосходной, но неизвестной. Устанавливается низшая отправная цена в 500 000 долларов. Она может еще и подняться. 50 процентов получает „Липинг и сын“ — за предоставление картины и выполнение роли ее источника; по 25 процентов — Жан-Карл и коллекционер Х (подозреваю, вовсе не такой уж и богатый). Все зарабатывают кучуденег, а новый покупатель испытывает счастье оттого, что у него есть теперь такая знаменитая картина.
Жан-Карл с элегантной точностью движений закурил сигарету. „От нас требуется лишь одно — создать картине славу. Можете, если хотите, назвать таковую прискорбной известностью“. Я улыбнулся: „Я бы назвал это нечестностью. Все мы окажемся повинными в мошенничестве“. Он хмыкнул: „Не будьте таким привередой, Логан. Мы эксплуатируем рынок. Делаем это каждый день. Вы делаете это каждый день. Если богач хочет покупать только знаменитые картины, мы-то тут в чем виноваты?“. Я сказал, что еще свяжусь с ним, мне надо обсудить все с Беном. Спешить некуда, ответил Жан-Карл. Времени в вашем распоряжении предостаточно.
Вчера вечером ко мне на квартиру заявился непрошеным Нат Тейт. Не пьяный — на самом деле, вполне спокойный и собранный. Предложил 6 000 долларов за две его картины, которыми я располагаю, — много больше того, что они стоят. Я ответил, что картины не продаются. Ладно, сказал он: ему только и хотелось, что переделать их (идея, вдохновленная посещением студии Брака [185] ), — и он объяснил, что у него на уме. Я с некоторой неохотой позволил ему забрать картины. Перед уходом он предложил мне 1500 долларов за три моих рисунка из серии „Мост“; я ответил, что обменял бы их еще на одну картину, но продавать не хочу. Тут он вдруг впал в раздражение — пустился бессвязно разглагольствовать о целостности художника, ее очевидном отсутствии в Нью-Йорке и т. д., — я налил ему выпить и снял холсты со стены: мне не терпелось выпроводить его.
185
В сентябре 1959-го Тейт и Баркасян посетили студию Брака в Варенжвиле.
Затем, сегодня утром, позвонила Джанет, сообщила, что он приходил и к ней — с той же идеей о „переработке“ Она позволила ему забрать все картины, какие были в галерее — мысль о переработке представляется ей замечательной.
Я попросил ее о свидании, но она сказала, что встречается с другим мужчиной. Влюбилась в него. Кто это? — поинтересовался я. Тони Колоковски. Так он же голубой, сказал я, с таким же успехом ты могла влюбиться и в Фрэнка. Не будь таким циником, Логан, ответила она: он, кстати сказать, бисексуал. Эти мне нью-йоркские женщины.
Иду на 47-ю, надеясь поймать Розу или Джакинту. С ума я, что ли, спятил? Сколько клиентов они перепробовали за те полгода, что прошли после нашей ночи? Как бы там ни было, найти их мне не удается, и я не без облегчения смываюсь. У меня от Таймс-скуэр и ее боковых улочек мурашки по коже бегут. И неужели я столь нелепо сентиментален, что думаю, будто разделил с этими девушками нечто исполненное значения? Что мы могли бы встретиться, повспоминать то да се, что между нами существует некая связь? Да, я столь нелепо сентиментален. Нет дурнее старого дурня, Маунтстюарт.