Нутро любого человека
Шрифт:
Я считаю, что на моем поколении лежит проклятие войны, этого „великого приключения“ (для тех из нас, кто пережил его и остался неискалеченным), удара, направленного прямо в середку наших жизней — в наше лучшее время. Война продлилась так долго, она расколола наши жизни надвое — на неотвратимые „до“ и „после“. Когда я думаю о том, каким был в 1939-м, и кем стал в 1946-м — человеком, потрясенным жуткой трагедией… Разве я мог продолжать жить так, будто ничего не случилось? Возможно, с учетом этих обстоятельств, я, в конечном счете, проявил себя не так уж и плохо. Я сохранил ЛМС в движении, — а время для „Октета“ у меня еще осталось.
Лайонел умер. Вот, я написал эти слова. Глупый, бессмысленный несчастный случай. Произошло следующее.
Около шести утра мне позвонила Монди — подвывая, ревя и визжа в трубку: Лео плохо, он не приходит в себя и не шевелится. Я велел ей вызвать врача, поймал такси и понесся по городу. Когда я приехал, врач уже был там, он и сказал мне, что Лайонел мертв. Захлебнулся собственной рвотой.
Они с Монди поссорились, и та ушла слушать группу, игравшую в каком-то бруклинском клубе. Лайонел наглотался амфетамина и был пьян еще до ее ухода — бутылка из-под джина и несколько пустых пивных банок на кухне. Совершенно пьяный, он отключился на одном из разложенных по полу матрасов, голову его неудобно заклинило между ними, — в сущности, это было вызванным амфетамином и алкоголем коматозным состоянием. Потом организм его взбунтовался, Лайонела начало рвать, а бессознательное состояние и угол, под которым лежала голова привели… в общем, он захлебнулся. Легкие наполнились жидкостью, извергавшейся желудком, и он захлебнулся. Бедный глупый мальчишка. Бедный горестный Лайонел.
Я позвонил Лотти. Она закричала. А потом сдавленным, скрежещущим голосом сказала — я никогда, никогда не прощу ей этого — она сказала: „Ты ублюдок. Это ты во всем виноват“.
На похороны пришло человек сорок с лишним, я почти никого не знал, трогательно было видеть собравшийся вместе мирок Лайонела. Лотти прислала венок. Меня как-то отнесло к Монди, и мы с ней вдосталь наплакались. Она сказала, что сегодня день ее рождения — девятнадцать лет, — из-за него-то они и поругались. Ей хотелось отпраздновать событие на озере Тахо, а ему — в Нью-Орлеане. Сказала, что не может больше оставаться в квартире, и я предложил ей пожить у меня, в свободной комнате. С тех пор она здесь и, думаю, это помогает нам обоим. Она повсюду таскает с собой принадлежавший Лайонелу экземпляр „Виллы у озера“ („Он любил эту книгу, Логан“) — как талисман.
Решил не ездить этим летом ни в Лондон, ни в Италию. Намеренно ухожу с головой в работу: покупая — с умом, как мне представляется, — кое-какие картины художников Поп-Арта, но по преимуществу, и в немалых количествах, добротные полотна второго поколения Абстрактных экспрессионистов: мода меняется и покровители искусства вместе с коллекционерами гоняются за Уорхолом, Дайном, Тэйцци, Олденбургом и прочими.
Монди нашла место в кафе в Виллидж, и на работу мы с ней отправляемся одновременно. У нее свои ключи, приходит и уходит, когда пожелает. Хотя, должен сказать, б'oльшую часть вечеров она проводит дома. Мне нравится ее присутствие здесь — простая, теплая девушка. Мы смотрим телевизор, заказываем еду в китайском ресторане или в пиццерии, разговариваем о Лео, — она удивилась, узнав, что он был сэром Лайонелом („Так если бы мы поженились, я была бы вроде как леди?“). Она познакомила меня с изысканными радостями марихуаны, и я практически забросил барбитураты и снотворное. Джон Фрэнсис Берн одобряет. Когда по вечерам я куда-нибудь выхожу — на открытие выставки или на званный обед, — она дожидается моего возвращения. Немного жаль, что я не сохранил Мистик-Хаус, впрочем, мы достаточно счастливы и в жарком городе. Я получаю немало приглашений на уик-энды, однако не думаю, что и вправду могу появиться у Хьюберов или у Энн Гинзберг с Монди на буксире, — и просто отвечаю всем, что погрузился в сочинительство.
Проблемы. Проснулся в шесть утра и пошел на кухню варить кофе. У открытого холодильника стояла Монди — глаза со сна смутные, волосы встрепаны, голая. Взяла картонку с апельсиновым соком и побрела мимо меня назад в свою комнату, сказав с совершенным безразличием: „Привет, Логан“.
К сожалению, сколько бы я ни притворялся, во мне никакое безразличие и не ночевало. Быть может, общинная жизнь, которую она вела с Лайонелом, его музыкантами и их подружками, и сделала небрежную наготу чем-то самим собой разумеющимся. Во мне же словно переключатель щелкнул, я вдруг со всей остротой осознал, что делю квартиру с хорошенькой девятнадцатилетней девушкой. Образы ее тела наполнили мое сознание. Я обнаружил, что атмосфера в доме полностью переменилась — теперь сам воздух в нем заряжен эротическим электричеством. Христос милосердный страдающий, Маунтстюарт, она же тебе во внучки годится. Да, но я человек из плоти и крови, из плоти и крови. В этот вечер я украдкой следил за ней, расхаживавшей по гостиной, подбирая с пола журнал, прихлебывая чай со льдом. Было жарко, и она подошла к кондиционеру, поближе к потоку холодного воздуха. Она рассказывала мне о каком-то противном клиенте, с которым ей пришлось иметь в этот день дело, — я не слушал, я смотрел. Говоря, Монди обеими руками свила сзади длинные пряди волос в толстый моток и уложила спиралью на макушке, открыв влажный загривок, чтобы его охладить. Когда она собирала волосы, мне было видно, как приподниялись под майкой ее груди. Меня перестал слушаться язык, в горле пересохло, я ощутил желание, столь откровенное и недвусмысленное, что перехватило дыхание. Я жаждал, чтобы ее молодое, сильное тело оказалось подо мной, на мне, рядом со мной.
И потому в этот вечер, за ужином, я предпринял упреждающие шаги. Сказал, что должен отправиться по делам в Лондон и Париж, что меня не будет недель шесть или около того, и что, возможно, она сочтет для себя более удобным перебраться, на время моего отсутствия, к друзьям. „А как же твоя квартира? — удивленно спросила она. — Твои вещи? Растения?“. Обращусь снова в агентство, сказал я. (Когда ко мне переехала Монди, я расторг контракт с агентством, проводившим уборки в моей квартире. Интересно почему?). „Нет-нет, — сказала она. — Я за всем присмотрю. С удовольствием“. И слизнула с большого пальца каплю кетчупа. Эти естественные жесты мне теперь переносить нестерпимо трудно. Хорошо, сказал я. Отлично. Если ты не будешь чувствовать себя одиноко. Главное, чтобы ты была счастлива.
Все произошло прошлой ночью. И должно было произойти. Это было неизбежно и чудесно. Оба мы много выпили. Я стоял посреди кухни, она подошла ко мне сзади, обвила руками и положила голову мне на спину. Я думал, позвоночник мой сейчас с треском надломится. Она сказала „обиженным“ тоном: „Я буду скучать по тебе, Логан“. Я повернулся. Тут уж надо из камня быть сделанным, что ли. Евнухом надо быть, чтобы сдержаться в такой ситуации. Мы поцеловались. Мы пошли в мою спальню, разделись и стали любить друг дружку. Покурили ее травки. Полюбили еще раз. А проснувшись утром, снова любились, потом завтракали. Теперь она ушла на работу, а я вот сижу, записываю. Монди сказала, что хотела этого практически с тех пор, как переехала ко мне. Думала, оно, в каком-то смысле, сделает ее ближе к Лео. Однако она видела отсутствие во мне всякого интереса и относилась к этому с уважением, ей хватало и того, что мы друзья. А потом все изменилось, сказал она, ей стало вдруг ясно, что я тоже хочу ее, а остальное — только вопрос времени. Это был тот миг на кухне, щелчок переключателя. Когда все взаимно, мужчина и женщина знают это — инстинктивно, без слов. Они могут ничего не предпринимать, но знание о разделяемом ими желании всегда здесь, рядом с ними — явственное, как неоновая вывеска, твердящая: я хочу тебя, я хочу тебя, я хочу тебя.
Пересекая по пути на работу Парк-авеню, — с головой, наполненной Монди, — я бросил взгляд влево и увидел, как сияет, ударенный утренним солнцем, шприц для подкожных впрыскиваний, „Крайслер-билдинг“ — серебристый космический корабль в манере „ар деко“, готовый вот-вот взорваться. Это и есть мой любимый в Манхэттене вид?
6:30 вечера. С плоским чемоданчиком в руке возвращаюсь домой с работы, иду по моей улице и замечаю мужчину в летнем полосатом костюме — стоит, уперев руки в бока, и разглядывает мой дом. Могу я вам чем-то помочь? — спрашиваю. У него отвислое, в складках лицо, тяжелый, синеватый, нуждающийся в бритве подбородок. Ага, говорит он. Живет в этом доме Лаура Шмидт? Я качаю головой и говорю, что здесь никого с таким именем нет — я знаю всех моих соседей. Спасибо, говорит он, и уходит. Теперь мне известно настоящее имя Монди. „Монди Смит“ это Лаура Шмидт. Решаю пока не делиться с ней этим открытием.