Нутро любого человека
Шрифт:
13-е марта [1924]
Снег – добрых шесть дюймов – все спортивные состязания отменены. Между тем, газеты пишут, что в Лондоне ясно, – похоже, снег выпал только в несчастной Восточной Англии. Отчего отсрочка матча с Аундлом так меня расстроила? Мне не терпелось выйти на поле – должно быть, я обращаюсь в настоящего спортсмена. Вандерпол подошел ко мне в галерее, поинтересовался как отец. Я чуть не попросил его не лезть в чужие дела, но вовремя спохватился.
– Он сможет? – спросил Вандерпол.
– Сможет что?
– Приехать в следующий уик-энд – или когда там будет матч с Аундлом?
– Надеюсь. Мама
Я почувствовал себя по-настоящему виноватым, – особенно потому, что отец и вправду болен. Меня беспокоит то, что, поместив вот так отца пред смертными вратами, я словно бы наложил на него некое зловещее заклятье. Но я тут же говорю себе: это же всего лишь слова. Простые слова, не способные ни ускорить, ни замедлить течение болезни. Тем не менее, этим вечером я молился за него в часовне – такой уж я лицемер. Как бы посмеялся надо мной Х-Д: над тем, что я – подобно любому маловеру, – гоняюсь за двумя зайцами сразу, привычно совершая молитвенные телодвижения, когда мне это удобно. Возможно, мне стоило настоять, чтобы Вандерпол принял те пять фунтов.
Пятница [22 марта 1924]
Сработало, как по волшебству. Мы тренировались, и вдруг с поля первого состава прибегают рысью Янгер и – к удивлению моему – Барроусмит. «Маунтстюарт!» – кричат они. Я с невинным видом трушу к ним. Вандерпол охромел, подвернул колено – ты сможешь выйти завтра на матч? «Рад стараться», – скромно отвечаю я. «Умница!» – восклицает Барроусмит и хлопает меня по плечу. Одобрение его почему-то тревожит меня. Я и забыл, что он тоже играет в первом составе – выходит, я теперь уже не фенианский ублюдок.
Бен и Питер, похоже, искренне за меня рады – и, думаю, даже любуются моим зверским упорством, – Бен пообещал поступить вопреки своему пожизненному обыкновению и добровольно явиться на спортивное состязание. Питер сказал, что тайком встретился с Тесс: отец запретил ей видеться с ним (он, Питер то есть, едва не расплакался, говоря об этом). Он полагает, будто Клаф видел, как они держались за руки. Лепечет нечто бессвязное о том, что в пасхальные каникулы поселится в нориджском пансионе, где они смогут встречаться исподтишка. Мы попросили его не пороть чушь.
Бен, со своей стороны, говорит, что миссис Кейтсби написала ему, предложив частным образом дать несколько уроков относительно католической веры – вместо Дойга. «По-моему, она вознамерилась меня совратить, – сказал Бен. – Странные вы, однако же, люди, католики». На что она похожа, эта твоя миссис Кейтсби? – спросил я. «Пухленькая такая, напудренная и розовая, – сказал Бен и его явственно передернуло. – Я уж лучше предамся содомскому греху с Монтегю». И знаете, я думаю, он на это способен. Мы провели приятные полчаса за сальными разговорами.
Пасхальное воскресенье [20 апреля 1924] Бад-Ригербах
Сказал маме, что у меня разболелась рука, и тем самым избавился от пасхальной службы. Мама, отец и Люси уехали фуникулером вниз, в старый город, где дожидался их благочестивого посещения собор. А я, как только они удалились, попросил у фрау Дилендорфер бутылочку светлого рейнвейна и, поскольку мне сразу получшало – что может быть прекраснее, чем с приятностью нарезаться в воскресенье, в 10.30 утра? – решил, что могу снова взяться за дневник.
Предзнаменования матча с Аундлом были такие, что лучше и не придумаешь: ясный, солнечный, с резкими тенями день, небольшая изморось, ко времени ленча растаявшая. В раздевалке я почти и не слышал
Судья, подозвав капитанов, подбросил монетку: удача нам не улыбнулась, и мы начали выстраиваться лицом к вбрасывающему игроку. Я потрусил по полю к нашим нападающим. Бен и Питер, стоя у боковой черты, выкрикивали мое имя, и я на бегу коротко и уверенно помахал им рукой.
Свисток, мяч взлетел высоко в воздух и начал падать – прямо на меня. Я скорее ощутил, чем увидел, как нападающие противника мчат ко мне, и поймал мяч за секунду до того, как трое или четверо из них на меня налетели. Я только и успел, что сунуть мяч под мышку правой руки и выбросить вперед левую, чтобы оттолкнуть уже подлетавшего ко мне крепкого игрока второй линии. Он упал, я пригнул голову и тут меня накрыло целой волной нападающих Аундла.
Я не почувствовал ничего. Судья засвистел, и я обнаружил, что погребен под кучей тел. Они медленно слезали с меня, вставая, один за другим, на ноги. «Схватка остановлена, игра рукой», – сказал судья, и только тут я заметил, что мяча у меня уже нет. Я с трудом переводил дух, в голове мутилось после целой череды столкновений. Скоро уже только я один и лежал на земле, а подняв взгляд вверх, увидел, что Барроусмит и прочие смотрят на меня с некоторой тревогой. Янгер (по-моему, он) спросил: «Слушай, Маунтстюарт, у тебя с рукой все в порядке?». Я посмотрел на руку, на левую: какой уж там порядок, предплечье ее бугрилось, как будто под кожу засунули мячик для гольфа, и как-то странно обесцветилось. Мне помогли подняться на ноги, я придерживал правой рукой локоть левой, как если бы та была из хрупчайшего, сквозистого фарфора. Потом накатила, пульсируя, боль, и я пошатнулся, и вспышки света, зеленые, желтые, заплясали перед моими глазами. Крики, требование носилок. Внимание всего моего сознательного существа было приковано к сломанной, терзаемой болью лучевой кости. Но даже сквозь эту боль пробивалась мысль: больше мне в регби не играть.
Среда, 23 апреля
Вчера мы с Люси ездили в Инсбрук – главным образом, по настоянию мамы, снабдившей нас для этого изрядными средствами. Сидели под дождем в сыром парке, раскрыв над головами зонты и без особого восторга слушая игравший Штрауса военный оркестр. Я-то предпочел бы прокатиться в Вену, однако мама сказала, что для однодневной поездки та слишком далека. А мне так хотелось послушать в опере Вагнера, увидеть Церковь Обета, прогуляться по Корсо. Инсбрук очень тих, машин почти нет, только стук копыт запряженных в повозки лошадей разносится по городу – да скороговорка дождя. Люси пребывала в настроении немногословном, необщительном, и я спросил у нее, что не так. Она сказала, что не видит ничего веселого в том, чтобы прогуливаться по новому, незнакомому городу с человеком, рука которого покоиться в пращевидной повязке. Я запротестовал: чем же я-то тут виноват, можно подумать, будто я пытаюсь утвердить новую моду – вроде ношения шелковых жилеток или разноцветных беретов. «Все будут считать меня твоей сиделкой», – ответила Люси. Какой она иногда бывает перечливой, невыносимой.