Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
— Ты… ты… — Лёнька багровеет, губы у него подрагивают, срывается от ярости голос, — ты ведешь себя, как шлюха. И выглядишь так же.
Хлестко.
И пощечина была бы не так болезненна, слова же бьют сильней.
До одеревенело прямой спины, плавно опущенной руки и маски вместо лица, когда Лёнька смотрит сквозь меня, подхватывает ключи с айфоном и уходит.
Дверь танцзала ударяется, и я опускаюсь на паркет.
Помирились.
Дали второй шанс и ошибок прошлых не повторили, начали все сначала… как прошептал
Ибо слишком длинный день и откровенности с Лавровым закончились прогулкой с Лёней. Сусликов Алла Ильинична тогда привела вовремя, и никаких ошибок, что навязчивыми образами крутились в голове, совершенно не было.
И разговор больше никаких не было.
Кирилл Александрович враз стал очень занят и формален, отстранен, сух, далек… и такси мне он вызвал подчеркнуто вежливо, оплатил и доброй ночи пожелал.
Я же пожелала ему провалиться сквозь землю.
Мысленно.
Потому что это уже есть настоящая болезнь, а болезни, как известно, лечат, поэтому черный внедорожник Лёньки во дворе заставил выдохнуть почти с облегченьем.
И, помешкав пару секунд, подойти.
Улыбнуться, ибо Лёнька, привалившись к стеклу, спал.
Усталый, бледный и взъерошенный.
Родной, и в окно я осторожно постучала, а он вздрогнул и проснулся. И стекло уехало вниз, а Лёнька заспано заморгал и виновато улыбнулся:
— Я уснул, да?
— Угу.
— Сколько сейчас?
— Одиннадцать.
— А… а ты чего улыбаешься?
— Соскучилась, — получилось… честно.
Потому что к его присутствию в своей жизни я все же привыкла.
— А я без тебя вообще не могу, — Лёнька выдохнул тихо и прядь волос мне за ухо убрал осторожно, словно боялся, что я отклонюсь. — Ты днем звонила, а мы в Отрадное ездили, там связь никакая. Ты… ты хотела сказать… важное?
Наверное, да, нет.
Пару часов назад я бы ему сказала, что нам следует расстаться, но сейчас, глядя в серые такие знакомые глаза и видя перед собой равнодушно синие, я только пожимаю плечами.
Ничего важного… уже.
— Прости, если отвлекла.
— Дань? — Лёнька вздохнул и глаза пальцами устало потер.
— Да?
— Ты не можешь меня отвлекать, — тихий голос, но уверенный, и я рассматривала его недоверчиво, — ты не можешь мне мешать, ты не можешь мне надоесть. И за наш последний разговор мне никогда себя не простить. Всех цветов мира не хватит для извинений. Я погорячился и был безумно не прав. Без тебя… пусто.
Мне же… мне же просто пусто.
И может поэтому на прогулку, как в нашу первую встречу, я согласилась?
Тот же проспект, те же неоновые вывески, гирлянды фонарей и фонарные столбы, что помнят еще газовые фонари и старого фонарщика, редкие машины и еще более редкие прохожие. Мы словно одни в большом городе, и Лёнька заворачивает меня в свой пиджак, отрицательно с мальчишеской улыбкой качает головой, когда я ворчу, что ему холодно.
Читает, забравшись на парапет, Фрейлиграта.
O lieb’, solang du lieben kannst!..
Я же мысленно повторяю за ним, перекатываю почему-то горькие слова на языке… мы ведь еще можем любить друг друга, да, Лёнь?..
Глава 30
— Дим… — я зову тихо, вдыхаю тинный запах реки, — КилДиБил, отведи меня в цирк.
Плотина выбрасывает воды с грохотом, заглушает мои слова, но Димка все равно слышит, и беззаботность из его голоса пропадает:
— Ребенок, ты где?
— На Плотинке.
Сижу на прогретом солнцем граните, и правая нога опасно свешивается вниз, к желтовато-зеленой мутной воде и клубам пены, что расползаются клочками, покачиваются на волнах и пропадают под радугой.
Кто сказал, что пробежать под радугой невозможно?
— За пятнадцать минут постарайся не свалиться в воду, репейник, — Димыч недовольно брюзжит.
И улыбка… появляется.
Он хорошо меня знает, и я его тоже, поэтому за брюзжанием звучит тревога и знание, что я сижу на самом краю, перекинув ногу, привалившись затылком к стене и глядя вдаль.
Там сквозь столпы фонтанов виднеется белоснежный купол цирка.
Наше с Димкой место.
В цирке я первый раз была именно с ним.
И его классом.
Кто в девятом классе водит детей в цирк?
Димка, разъяренно мечась по гостиной, вопил, что никто, и требовал его отмазать. Он идти в цирк был уже большой.
Да и что он там не видал?!
Себя в моей компании, ибо посреди его пламенной речи я объявила, что хочу в цирк. И вопрос идет взрослый и большой или не идет был решен.
Идет.
С балластом, прилипалой, малолеткой… репейником, что вцепилась мертвой хваткой, увязалась за ним и посмешищем перед всеми сделала. Просила сладкую вату и, забыв о распрях, дергала за руку, глядела широко распахнутыми глазами на манеж и с вопросами, глупыми, лезла.
Доставала и достала… в антракт, когда попросила довести до туалета.
Димыч не выдержал, а я сбежала.
Скрылась в толпе, которая враз перестала пугать, и все три звонка давно отгремели, когда перепуганный взмыленный Димка меня нашел.
Я сидела на лестнице и размазывала слезы по щекам. Потерялась и забралась непонятно куда и как.
Узкая железная лестница в темном аппендиксе пустого коридора вела к небольшой двери, скрипела от каждого шага. И ступени под ногами ходили ходуном.
— Репейник, убью тебя дуру! — прошипел, пытаясь отдышаться, Димыч, привалился к стене.
А я перестала реветь, подняла голову, чтобы недоверчиво посмотреть на него, убедиться, что КилДиБил в самом деле пришел.
Нашел.
— КилДиБил…