Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
Это ж… это идиотизм!
— Дашка! — Женевьева тормозит, дергает и подбородком на угол барной стойки кивает.
Скрюченная фигура.
Черная толстовка с оскаленным черепом, что светится мертвенно-зеленым, привлекает внимание. И капюшон надвинут низко, скрывает лицо, но неважно.
Это Эль.
Его толстовка и его, сцепленные в замок, смуглые руки с длинными нервными пальцами, коими он привычным жестом барабанит по столешнице.
— Нейрохирург недобитый, — Женя цедит зло, покачивается
Она криво улыбается…
И, вспоминая «биохимией о фейс», она права.
Самое болезненное и мучительное общение с прекрасным и нужным предметом Элечке обеспечила Женевьева. Более детально Эль биохимию не изучал и учебник не читал. И получил восемьсот страничным талмудом, что был формата А4, по ухмыляющейся физиономии он в общем-то заслуженно.
Элечка упражнялся в остроумии, доставал Женьку, допытывая умеет ли она целоваться.
«Ты смотри, Женек, если что, ничего сложного, — Эль, сидя на столе, веселился в меру сил, умственных способностей и испорченности, которая весной стала еще более испорченной, — язык в рот засовываешь и начинаешь пересчет. Маляры, премоляры, клыки, резцы… ну чего куксишься? Давай на практике покажу? Иди сюда!»
Он склонился, вытянув губы трубочкой, и с учебником биохимией к концу учебного года-таки познакомился.
Узнал, как он выглядит, и на зеленый цвет еще неделю смотреть спокойно не мог, зато о том, что биохимия — предмет тяжелый, Эльвин теперь говорит с полным трагическим правом. И сколотый верхний резец ощупывает с болезненной гримасой.
Пересчет зубов все же пришлось проводить, но в гордом одиночестве, без удовольствия и в кабинете стоматолога.
Поэтому да, уговаривать Эля лучше мне.
Без Женьки и без Лёньки, которого она придерживает, встает на носочки и кричит что-то в ухо, объясняя.
Я же пробираюсь к Эльвину, подтягиваю стул и забираюсь рядом. И очередной бокал с чёрт-те чем, протянутый любезным барменом, перехватываю:
— Ему хватит.
— Да бл… — Эль дергается, поворачивает голову, и осоловелые глаза моргают, округляются недоверчиво, и он осекается. — Даха?!
— И я тебя рада видеть, — я хмыкаю и стоящий у его руки пустой стакан подхватываю, принюхиваюсь. — Ром?
— Ну не напиток же истинных джентльменов, — он пренебрежительно кривится, пытается приподняться, но в сторону ведет знатно.
И не сверзиться с барного табурета его максимум.
— Эль, пойдем отсюда, — я перехватываю его руку, коей он в который раз собирается подозвать бармена.
Сколько он успел уже выпить сегодня?
— Куда пойдем, Даха? — голову в мою сторону он все же поворачивает.
Черные глаза впиваются почти ощутимо, смотрят.
И ответ: «дом» застревает в горле.
Не домой.
Там его отец, и про их отношения он никогда не говорил и не говорит, но… молчание тоже рассказывает о многом.
— Ко мне, — я предлагаю осторожно, — поехали ко мне домой.
Эльвин моргает, уставляется тупо на свои руки и пустой стакан в них. И головой качает, отрицательно, медленно, подбирает с трудом слова:
— Не, не хочу. В приличный дом места заказаны. Давай лучше тут посидим, а?
Его голова поднимается тоже медленно, и в глазах застывшая просьба:
— Ты посидишь со мной, Даха?
Посижу.
Минуту или две.
Чтобы уговорить, упросить.
Быстро, ибо компания справа от нас, в зоне столов, мне не нравится.
Они смотрят… слишком смотрят, и от их взглядов по хребту скользит мороз. И не замечать их внимание сложно.
– А ты мне тогда расскажешь, что случилось? — я спрашиваю, прошу и умоляю одновременно, оглядываюсь на напряженных Лёньку с Женей и едва заметно качаю головой.
Нет.
Я сама.
Смогу.
— Случилось, — Эль повторяет неожиданно четко, задумчиво, берет все же очередной поданный бокал и глаза на меня поднимает, — а, знаешь, Даха, вы все оказались правы. Всё, и даже не месяц. Я дурак. Только скажи мне почему у кого-то вся жизнь, как дорога, насранная единорогами, радужная и с замками воздушными, а кому-то одно сплошное настоящее говно? И ты с этой лопатой разгребаешь, разгребаешь, а небесная канцелярия тебе только подкидывает еще пару вагонов. Типа по принципу разгреб это, разгребешь и новое? Как, Дашка?!
— Не знаю, — я пожимаю плечами.
И уравнение в голове имеет больше двух неизвестных, но, ведя пальцем по краю его пустого стакана, уравнение я решаю.
— Горохова умерла?
— Умерла, — Эльвин в своей пламенной речи спотыкается и подтверждает, — умерла сегодня, утром, а мать вечером. Сегодня, но год назад. Вот такой пердюмоноколь, Даха. Выпей со мной…
Он протягивает свой стакан, и не взять я не могу.
Выпиваю залпом под его взглядом, которым после он обводит помещение и заключает:
— Меня тошнит от несправедливости этой жизни, от ее полной алогичности. Ты вот понимаешь законы нашей небесной канцелярии, по которым она определяет кому жить, а кому нет?
Нет.
Никогда не понимала почему здоровый новорожденный умирает, а вскрытие ничего не показывает, и почему безнадежный больной продолжает жить вопреки всему.
И вряд ли когда пойму, просто…
— Небеса не знают любимчиков, Эль…
— Не знают, — он соглашается с ожесточением, вытаскивает из куртки мятые купюры, что зло хлопаются на стойку, сползает с табурета.