Няня

Макмиллан Джилли

Джин она рассказывала про хозяина дома едва ли не каждый вечер.

– Не староват ли он для тебя? – сомневалась та.

Они с Линдой были хорошими подружками: менялись одеждой, рассказывали друг другу маленькие секреты, а по субботам вместе гуляли. Джин встречалась с кассиром из одного кинотеатра. Тот много курил и от этого постоянно кашлял.

– В самый раз, – возражала Линда.

– Что касается его денег – вопросов нет. Но что делать с его ужасным немолодым телом? – смеялась Джин.

Хозяйка их квартирки часто говорила, что у Джин совершенно неприличный смех, и заявляла: надо

учиться его сдерживать.

Линда пристально наблюдала за няней Хьюз и никак не могла отделаться от зависти. Няня носила униформу, к которой прилагалась шляпа и белые перчатки. Хьюз была няней из Норланда. Три года обучалась в престижном Норланд-колледже, окончила его в прошлом году и с удовольствием рассказывала, что одна из выпускниц колледжа работает няней в королевской семье. Она, Хьюз, тоже не прочь подняться на несколько ступеней выше, вот только наберется опыта. Няня никогда не повышала голоса и обладала великолепной осанкой.

Линда внимательно к ней прислушивалась и запоминала разные штучки. Особенно ее интересовало, как няня общается с детьми. Малыши глазели на нее с восторгом и даже, бывало, цеплялись за ее рукав, когда родная мать пыталась взять их на руки. Линда, выливая за углом дома грязную воду в сток канализации, порой задерживалась на улице: хотелось посмотреть, как няня Хьюз толкает вперед большую детскую коляску. Плечи расправлены, уверенный шаг… Линду всегда интересовало влияние, а в этой семье няня Хьюз имела его в изобилии: хозяин дома любил своих детей, а дети любили няню. Линда пыталась ей всячески подражать, и вскоре дети полюбили новую работницу.

Вирджиния

Скамья в первом ряду, перед кафедрой проповедника, дает определенные преимущества: никто не видит, что ты плачешь.

А как же викарий, спросите вы. Ведь он окидывает взглядом свою паству во время проповеди и, подобно своим предшественникам сотни лет назад, заботится о том, как воспринимаются его слова на фамильной скамье Холтов. Крыша над часовней сама собой ведь не починится…

Разумеется, вы будете правы. Викарий частенько на меня поглядывает, однако мне известно, что местный представитель Господа Бога чрезвычайно близорук. Носить контактные линзы ему не позволяет трусость, а очки – тщеславие. Вырасти у меня вместо носа морковка – наш священнослужитель, сжав мои руки между своих ладошек, все равно скажет, что я – образец элегантности. Так что случайную слезинку он не заметит, потому и нет смысла ее вытирать. Зачем привлекать внимание тех, кто сидит сзади?

Сегодня намечался бридж, однако настроения не было, поэтому я решила посетить церковь. Раз в месяц по вечерам здесь проходит божественная литургия, и я спешу укрыться под кровом храма. Иногда нужно отдохнуть от домашних забот. Теперь всегда сижу в одиночестве: пустующее место рядом принадлежало покойному мужу, а до него – предыдущим лордам Холтам. Александер не слишком часто посещал церковь. Во время службы скучал и куда больше любил гулять с собаками. Так или иначе, это место – его. Никто из деревни не наберется наглости сесть на нашу скамью.

Скатившаяся по щеке слеза оставляет вязкий след – словно улитка проползла. Все тело ноет, однако я стараюсь держать осанку. Вдове моего положения следует соблюдать себя, иначе утратишь авторитет. Отвлекаюсь от церемонии и смотрю на свои чинно сложенные на коленях руки. Алые перчатки сделаны из мягчайшей телячьей кожи. Подарок Александера… Надевать их с моим артритом чертовски сложно. Но уж больно они хороши – как не надеть? Мечтаю стянуть одну и коснуться пальцев мужа, как делала раньше. До сих пор ощущаю контуры его ладони и узор на коже пальцев.

Вдовство – синоним одиночества, а ответственность тяжела. Все же остаешься единственным представителем династии. Дочь думает, что я бесчувственна, и, конечно, ошибается.

Народ за моей спиной не слишком теснится, хотя прихожан больше, чем вы могли бы ожидать. Традиции впитались в плоть и кровь людей, живущих в нашем районе, и посещение службы в маленькой церквушке, построенной сотни лет назад семьей Холтов, – одна из них. Холты и другие местные семьи веками жили бок о бок и друг друга хорошо знают. Все мы зависим один от другого, все вращаемся в одном и том же круге – работодателей и наемных работников. Отношение к аристократам разное: среди прихожан и прочих жителей деревни есть подхалимы, есть и ненавистники.

Многие считают семью Холтов неотъемлемой частью наших мест. Холты для местных представляют собой нечто незыблемое и важное, как древняя роща у подножия Даунсли-Хилл. Кое-кто уверен, что потерять Холтов – то же самое, что лишиться духа этих земель. Другие придерживаются мнения, что наше право на эксплуатацию населения несправедливо, что мы не заслуживаем подобного статуса и богатства. Некоторые с удовольствием опустили бы нас на пару ступеней в иерархии. Есть и откровенные отбросы, которые во время охоты на лис выстраиваются с плакатиками вдоль лесных аллей. «Фашисты, убийцы животных!» Бывают надписи и похуже.

– Так помолимся же, – предлагает викарий.

Прихожане опускаются на колени. Скрипят старые суставы, по церкви несутся приглушенные стоны. Я склоняю голову. Если встану на колени, самостоятельно подняться не смогу. Одна женщина из деревни выткала гобелен с гербом Холтов, и теперь доска для коленопреклонения у моей скамейки обита мягкой материей. Гобелен вышел не слишком удачно, и все же я ценю усилия доброй прихожанки.

Уронив еще одну слезу, закрываю глаза. Заметь кто-нибудь с задних рядов, что я плачу, решил бы, что тоскую по Александеру, однако сегодня у меня другой повод для слез: моя родная дочь.

Согласившись на переезд Джослин и Руби, я вынашивала глупую мечту, что мы с дочерью впервые в жизни поладим и уж как минимум станем друг другу опорой и утешением в период вдовства. Мечты так и остались мечтами. Джослин не упускала возможности намекнуть, что в Лейк-Холл вернулась лишь потому, что ехать было больше некуда. На безрыбье и рак рыба – так говорят в народе. Сознавать это печально, однако я не подаю вида, иначе ничего, кроме презрения, в ответ не получу.

Последняя молитва длится нескончаемо долго. Похоже, викарий решил упомянуть все несчастья на свете, все физические недуги, уснащая свою проповедь мучительными подробностями. А что насчет душевных травм, уважаемый викарий? Сколько людей страдает от них прямо сейчас, в этой церкви? Например – я.